Мужчины сели. Старуха на печь вскарабкалась.
—
Ето што? Заместо кошки?
—
Разве она схожа с ней? — удивился Акимыч.
—
Оженилси?
—
Господь с тобой. Живет вот тут и ладно. Она мне не помеха, я ей тож.
—
А пошто тут? Аль свово дому нет?
—
Был. Ноне нету. Сын на хронте сгинул. Невестка взамуж пошла. Старуху и согнала со двора. А в ней, окромя тово сына, никовошеньки по свету нет.
—
Знать, заместо хозяйки взял?
—
Набалаболишь…
—
А че? То не грех! Баба в избе спокон веку, што домовой надобна. И место на сон пригреит. И по дому справитца.
—
Будет тебе.
—
Че будить-то? Ты с печи — она на печь, — прищурился Макарыч.
—
Ты, внучок, не слухай. Нихто мне Авдотья, принял, штоб при смерти глаза закрыла. Да в земь спровадила. Да и когда словом живым перекинемся. Все легше.
—
Пужливая она в тибе. Ишь на печку
сиганула. Ровно зверье завидела.
—
Забижали ее шибко. Вона внуков взрастила. Они и не наведают. Позабыли старую.
—
Ну, то дело ихнее. С их и спроситца. А ты свое дело знай. Векуй мужичьи, коль сама баба пришла.
—
Я ее привез сюда. Хто б взял? В кажном
доме своей беды пропасть. На што чужое нужно?
Колька подошел к печке, заглянул на лежанку. Старуха уткнулась в подушку. Тряслась всем телом. Видно, плакала.
—
Вылезай, бабка! Познакомимся! — тронул
он
ее за сухой локоть.
—
Погодите малость. Я чуть отыду, — еле слышно отозвалась та.
Колька искренне обрадовался. Хорошо, что дед теперь не один. Все есть кому за ним присмотреть. От себя не скроешь. Часто он вспоминал Акимыча. В душе давно простил его, понял. А теперь успокоился. И почему-то совсем не странно, что вот сейчас дед живет не один. Как все люди.
Авдотья слезла с печки. Тихо в углу присела.
—
То внук мой! Колюшка! — показал на
парня
Акимыч.
—
Ладный парень, — отозвалась старушка.
—
Ты не хохлись вороной. Поесть нам
сготовь.
Не часто наежжаем. Аль гостей привечать разучилась? — бурчал Макарыч.
Авдотья засуетилась с ухватом. А вскоре стол было не узнать.
—
Не забижай Авдот
ью
. В ней и так внутрях черно, — просил старик Макарыча.
—
Не стану, — махнул тот рукой.
—
Все в науке? — повернулся Акимыч к внуку.
—
Да.
—
Долгонько што-то.
—
Последний год. Летом закончу.
—
Тоже в тайге зачнешь блукать?
—
Ну и што, коль в тайге. Не зазря их туды гонють. Всех на хронт позабрали. А етих на броню усадили. Знать, неспроста. Слыхал? На Глухарке чевой-то откопали, Ноне там дома ставють. Може, город отгрохають. Все с таво, што отыскали там какую-то вонь жидкую. Спичка попади в ту вонь — она и загоритца. Сказывают, много ей гам. И дорога боле золота. Сдаетца, Колька наш не то сыщет. Тайга ево голубит.
—
Ас детвой как он будит?
—
К твоим годам оженим. Поди, не
н
ужон ба был в науке да в тайге, давно б на хронти билси.
—
Эх, матерь Божия, на чью долю што положит, то и сдеится, — перекрестился Акимыч.
Кольке почему-то не хотелось уезжать от деда. Шли дни. Макарыч вроде мрачнеть стал. О доме заговаривал. А Колька, знай себе, посиживал с дедом, как в малолетстве.
Авдотья к парню попривыкла. Акимыч, чувствовалось, тому рад. За столько-то годов впервой ему рубаху подарили. В той рубахе спать ложился. Сказывал — теплая она шибко. В жизни такой не нашивал.
Каникулы к исходу подошли. И Макарыч однажды, не выдержав, не по- своему, просяще, заговорил:
—
Домой ба, Колюшка. Марья ить извелась
там
одинешенька.
И парню неловко стало. Согласился враз.
Наутро
чуть
свет собрались в обратный путь.
Дома Колька пробыл всего пару дней, — подошла пора уезжать в город.
—
Ну, сынок! Нынче до тепла, што ль?
—
Не знаю, может, сразу на место пошлют.
—
От лихо! Ты хоть пропиши мине, куды сошлють. Там, глядишь, времечко выкроишь, навестишь.
О Зойке Макарыч
н
е упоминал больше. Решил: пусть Колька сам присмотрится к ней. Ему видней. Да и не стоит парню навязывать девку спозаранок. Пусть в свободных погуляет. Там видно будет. Марья тоже поняла мужа сразу. Обрадовалась.
Морозным утром Колька прощался с Макарычем с Марьей. Печально оглядел зимовье, окривелую,
но все еще
скованную
цепями
березу. И
стало
жаль ему этих мест. Знакомой речки, тропинок, по которым бегал вприпрыжку. Где детство, может, вон там, за тем распадком спряталось? Сбежало. Поди, отыщи его теперь, не аукнется оно больше на звонких перекатах, не высунется из-за дерева
в
еснущатой рожицей. Оно давно потеряло короткие штаны. Видно, помочи порвались, не выдержали. И стало долговязым, молчаливым. Но зачем? Зачем пропал смех, что спорил с голосистыми ручьями, зачем зажили царапины и ссадины на ногах? Детство билось где-то внутри. Но натура, как рубаха, сшитая на вырост, долго не выпускала его наружу. Она переросла то, что когда-то звалось пацаном.
Макарыч стоял с Колькой у зимовья. Смотрел на тайгу. Скоро, уже очень
Вы читаете Макарыч
