—
Кажнай мужик о пропущенном даже в саване жалкуить. На што загодя отпевать?
—
Дед сам себя отпел.
—
То ты брось, оженю я ево.
Колька рассмеялся, представив деда женатым.
А Макарычу словно кто шило в бок воткнул. Вскочил и опрометью собираться стал.
Вывел Серого, тот и вовсе старым стал. Ноги коня дрожали, глаза слезились. И он просил только одного — покоя. Но хозяин уже застегивал чересседельник. Затягивал хомут. Серый смотрел на Макарыча печально, будто заранее прощался. Сколько раз он думал, что его не будут больше запрягать. Не надо будет сбивать до крови в потемках копыта. Ан нет… Старый хозяин, как беспокойный ветер, что залетал и в тесную конюшню. Все-то ему неймется. Серый помнил, как однажды они с Макарычем чуть не сдохли.
Завалил хозяин медведя, еле дотащили мясо до порога. Серый не успел губами к овсу припасть,
лесник из зимовья в обрат выскочил. И в село погнал. Еле живой, шатаясь, приволок конь телегу к сельсовету. Пена с губ клочьями падала. Хозяин не приметил. Напоить и то забыл. Хотел назад ехать. Тут конь заржал тихонько, умолял подождать. Но Макарыч не понял. Дал горсть сена, а сам — вожжи в руки. По дороге у Серого в глазах зарябило. Да разве об этом скажешь? Язык-то есть. Да нем он. По-человеческому непонятно. Слезы из глаз посыпались. Но и их не увидел лесник. А ноги коня судорога свела. Дергала, колола занозами. Будто битого стекла в них насыпали. Как упал — не помнит.
Шел дождь. Холодный, долгий, как жизнь в хомуте. Серому виделось, как Макарыч, запрягшись в телегу, вез его в сельсовет на мясо. И говорил:
—
Эх, тудыть твою за ногу! Отъездился,
старой
хрен. Видать, пора и честь знать. Перескри
п
ел я тибе бедолагу…
Размокшая глина залепила губы, глаза. Ухо грязь залила. А дождь все сильнее, сильнее. Не понять, кто плачет — Серый или Макарыч. Текли проклятые, с дождем вперемешку.
—
Не углядел. Вона оно иде помирать
приспичило. Прямо на полдороге, — слышался голос Макарыча.
Серый почувствовал внезапное облегчение. Это хозяин хомут снял.
—
Помирай вольно, как и родилси.
Лесник отвернулся. Встал с колен. Хотел было уйти. Почуяв это, конь глаза открыл. Поднял голову, Макарыч был еще недалеко. Конь заржал. Лесник оглянулся. Пошел к нему. Серый лежал на боку. Он будто позвал проститься напоследок.
Смотрел на хозяина, словно просил побыть с ним. В последние минуты не оставлять его, старого, на дороге одного. Лесник не понял. Попытался было на ноги поставить. Серый по нечаянности чуть насмерть не зашиб его. Тот долго лежал, скрючившись. Серый прислонился к нему. Почуял дыхание. Глубокой ночью они едва добрались до зимовья. А вот теперь снова в дорогу…
Макарыч осмотрел Серого, похлопал по шее. И сказал Кольке:
—
Постарел наш лешак. Видать, другова заводить придетца. Отжил. Время его подоспело.
Серому обидно стало. От зимовья так рванул, что Макарыч чуть душу не потерял. В вожжи клешем впился. А конь знай свое — несет телегу, того и гляди сам себе язык откусит.
—
Тпру! Ш-ш-шалай! — кричал хозяин. Конь понял, Макарыч озлиться может, и пошел
тише.
—
Сани ба на такую пору, да сбить недосуг, — пожаловался Макарыч.
—
Подожди, может, купим, чего надрываться одному. Я скоро работать стану.
—
Ты об сибе знай…
—
Может, перебираться придется, а? —
спросил
парень.
—
Куды жа?
—
Ко мне поближе. Я не знаю, куда пошлют.
—
То дело долгая, — прервал Макарыч. Внезапно погода белой канителью вздыбилась.
Снег пошел крупный, хлесткий. Дорогу пеленал натепло. Что младенца. Складки заглаживал. И откуда он взялся, этот ветер? Точно в канаве, примороженный, захолонул. Не выдержав, выскочил и давай бегать, летать, греться. В самое нутро дышал колко. На лица снегу накидал. Забавлялся. Вот уже и неба не видно. Дорогу и подавно. Серый шел медленно. Чутьем путь угадывал. Знал — досела уже недалече. Но именно этот отрезок пути самый коварный. Сбиться, что зайцу в снегу спрягаться.
Макарыч с Колькой из телеги вылезли. Брели впереди. Так и коню легше и дорога верней.
Сколько они шли? Казалось, прошла вечность. Но вот у ног Серого собачонка крутнулась. Сельская. Видать, конуры своей не имела. Скокнула в сторону. Макарыч за ней. Собака и привела к дому. Лишь ночью лесник и Колька в себя пришли. К утру пурги как не бывало. Решили ехать дальше.
К зимовью Акимыча добрались лишь на следующий день. Колька задумчиво смотрел на седую голову избушки, кривой порог, осевшие в землю окна. Заметно сдал дом за прошедшие годы. Макарыч терпеливо наблюдал за парнем. А потом не выдержал, прикрикнул сердито:
—
Ну што, ровно петух на нашести топчисси? Валяй в избу, — подтолкнул Кольку к порогу.
Тот чуть лбом дверь не вышиб. Влетел, что из рогатки выпущенный. В темноте что-то по-бабьи вскрикнуло. Шаркнулось в угол. Колька подскочил, всмотрелся. Из угла на него старуха глядела. Трясучими пальцами мелко крестила беззубый рот и со страху молола несусветное:
—
Сохрани, святой Миколай, от соблазнов и убивц…
От порога грохнул хохотом Макарыч:
—
Што ты несешь, курица яловая! Неужто на тя блазнитца хто? Где Акимыч, сказывай?
С печки высунулась борода Акимыча.
—
Живой! Старой греховодник! — ухмылялся Макарыч, помогая старику достать ногами лавку.
—
Живехонек, слава Богу…
—
Мы вот с Колькой к тибе!
Акимыч всмотрелся в темноту избы. Не веря глазам, посеменил, спотыкаясь, к Кольке.
—
Доброво здравия, внучек!
—
Здравствуй, дед, — дрогнул голос у парня.
—
Какой могутнай! Ты бы сел. А то я и не вижу тебя. Больно дли
н
най сделался.
Вы читаете Макарыч
