—
Чево хулить-то? В ем вся дурь сама наружу вылезла.
Колька улыбался, глядя на Макарыча: знал — доведись на людях, до небес захвалит его. И дурное в доброе повернет. Оплеух за неверие навешает, за наговоры душу вытряхнет. Сейчас для
острастки бранится. К запотевшей бутылке потянулся. Что к приезду берег. По лицу вперемешку с хмуростью улыбка бродила затаенная. Рад ведь, что приехал. Какой ни на есть — дорог Колька ему. А ворчал, не переставая. Будто и впрямь злился.
—
Нет ба спокойно, как все люди жить. Все
чевой-то выдумывать. Куды-то суетца. Обожгешь нюхалку ненароком, а с ей и душу испоганишь.
—
Ты вылечишь.
—
Поначалу выпорю. А там видно станет.
—
Зойка-то что не приехала? — спросила Марья.
—
Кому эдакий шельмец сдалси? Заместо ей
ен
куды-то шлялси. Вот и осерчала.
Марья отвернулась, пряча в платок довольную улыбку.
А через день Макарыч неладное почуял. Колька куда-то засобирался. Задумку скрывал.
—
Куды навострилси, сказывай?
—
К Акимычу хочу сходить.
—
Чево таилси? От мине скрытничаишь?
—
Думал, обидишься.
—
Я не девка, а порешил верное. Хошь вдвух съездим.
—
Давай, — повеселел Колька и, достав из
чахлого чемодана сверток, сказал: — Вот рубаху ему купил. Как, понравится?
—
Дареному коню в хайло не зырють, —
Макарыч одобрительно хлопнул Кольку по плечу. А про себя подумал: «От те и кузькин день. Не поспел в хату нос сунуть, пятки в другу сторону настропалил. Да не как-нибудь, с подарком. Я-то для Марьи так и не насмелилси попросить ево, штоб обувку на слякоть купил ей в городи. Э-э-э-э, не в том соль. Поди, добралось. Возьметь и стреканеть к Акимычу».
Колька меж тем зарылся в самую душу чемодана. Выволок оттуда что-то диковинное, в блеску- чей обертке с красным пояском.
—
Это
тебе, отец.
—
На што?
—
Кури, сигара.
—
Господь с тобой. То ж цельное полено. Разе эдакую дуру в пасть за
п
ихаишь?
Но Колька взял сигару. Откусил ей хвост и, прикурив, передал.
—
От идол! Табачок-то забористай! Аж кишки защемило. А дух-то от ей какой! Всю моль в избе потравишь. Пойду Марье покажу, — встал Макарыч. Выворачивая пятками внутрь,
к
дому пошел. Борода торчком, руки в бока. Сигару по поясок в рот запихал. Чтоб не потерять: — Эй, Марья, гля
-
ко, какую самокрутку Колька мине привез. Заморскую. Можа, она и хранцусская.
Ему очень хотелось показать, что вот, дескать, не забывал его Колька в науке.
—
Ох, провалиться мне на месте! Вони от ей, ровно от козла, — отвернулась Марья.
Макарыч дверь прикрыл. Чтоб парень такого не услышал. И побагровев, такое редко с ним случалось, заругался:
—
Цыть! Как могешь хаять?! Колька, можа, ни емши сидел, на ее потратилси. По-твоему разумению должон был коня мине подарить? Аль корову из городу припереть? Слава Богу, помнит и то ладно.
—
Воняет эта кадила, — робко оправдывалась женщина.
—
По-твоему разумению едино деколоны пахнуть? А мужикам ето ни к чему. Нам што позадиристей, покрепше.
—
Своей махры в сельпо мешки стоят. Портки ба лучше выкроил тебе какие.
—
Ладно! Будя! Сбирай нас. К Акимычу поедем, — резко хлопнул дверью Макарыч.
—
А я как? — заплакала Марья.
Но этого лесник уже не слышал. Он подошел к парню, подсел рядом. Сигара прыгала во рту.
—
Ты мине проскажи, те сверлилки-то иде будуть? Отсель к тибе смогу приволочитца?
—
Сам не знаю, наверно, нет.
—
Так што, не свидемси?
—
Почему, наезжать буду.
—
Ежели иде поблизости…
—
До этого еще далеко.
—
А на хронт не сгребуть?
—
Не говорили.
—
Не слыхал, как ноне там?
—
Наши больше не отступают. Немцу все
хуже
достается. Кое-где даже гнать стали.
—
Люд сказывает, города ослобоняют наши.
—
Знаю, но пока таких немного.
—
Не все зараз.
—
Из села-то много погибло?
—
Половину, кабы не боле, покосило. Бабы
стонут. Детва сиротелая и вовсе извелась.
—
К Акимычу не ездил?
—
Не выбралси. То Марья хворала. То участок обихоживал. Ишо мясо да рыбу сдавал на хронт. Ноне не до гостев было.
—
Знать бы, как там он?
—
Скрипит, поди, помалу.
—
Трудно ему.
—
Нехай не маетца. Обзавелся б старухой. Век веселей вдвух скоротали б.
—
Это верно.
—
На че ему от планиды мужичье звание дано? Для смеху, што ль?
—
Отвык, наверное, от людей. А одиночество, какое ни на есть, никем не осмеяно. Плохое, хорошее, все его. К старухе ему привыкнуть, как нашему Серому к махорке пристраститься.
—
Эх, што б ты своей мякиной сображал? Без бабы у мужика нет лета. Сутаж единая. Коль в душу да в плоть заберетца — добра не жди.
—
Он его и не видел. Теперь-то к чему?
Вы читаете Макарыч
