—
Нам привезут.
Марья рот рукой прикрыла. От удивления челюсть отвисла.
—
Спужалась?
—
Без венца, без церкви?
—
Мы тож без благословенья. А ништо. Не худ- че других.
Марья осеклась, а потом не выдержала:
—
Мы же старые. Свет недолго коптить осталось. Им же еще жить.
—
Оне без нас ученаи.
—
Чему?
—
Аль запамятовала? Ноне не венчают. Записывают токмо. Иде-то при сельсовету.
—
Ох, напасть, — отвернулась Марья.
—
Детва не напасть. Без их и впрямь люто.
—
Как знать. Но в младые годы их заводить не стоит.
—
Давай мы сибе завидем. Можа, в наши
кстати?
—
Господь с тобой, отец!
—
Шуткую, — отмахнулся Макарыч.
В эту ночь ему снова не спалось. Марью не стал бередить. И на что Кольку скоро вызвали? Что стряслось? Может, на войну отозвали? Коль нужда приспичит — возьмут. И броню сымут.
От беспокойства Макарыч лишился сна.
Колька и война… У лесника к утру голова раскалывалась. В избе накурил так, что самому тошно стало. Дверь отворил нараспашку. Нехай просвежится немного.
«Година тревожная. Так вот взрасти сына. Подмогу ждал. Кормильца. Там жа и порешить парня смогут! А ен единай. Неужто в старости планида иасмеетца? Последнее отымет. Можа, и нет? Ну на што спешка? Ежели на хронт, пошто Зойку отозвали тож. Она ж баба. Им-то што там надоть на хронте? Хочь ета на конях умеить. С ружьем, што мужик управляитца… Да хворая, хилая. Не возьмуть ее. Можа, обойдетца», — думал лесник.
Дни ползли наказаньем. В безвестье Макарыч мрачнел. На душе свербело. От Кольки — ни словечка. Марья тоже ждала. Вот уж месяц прошел. Второй потянулся. Тайгу снег стал укутывать. Дороги расползлись. Лесник однажды не выдержал. Сам к почтарю в село отправился, терпенье лопнуло. Марья молча собирала мужа.
—
Я недолго. Поспрошаю пошту и домой. Не гужи тут шибко.
—
Ладно, — тихо соглашалась та.
—
Наружу не ходи, я все припас. Сибе береги.
—
Не малая.
А чуть отъехал, в слезы кинулась. Дала им волю до глубокой ноченьки. Все, что копилось-сдерживалось, через край хлынуло. Но легче не стало. Где-то на дне осадок остался. Обида на Зойку, мужа, что Кольку в тайгу без слов пустил.
Макарыч в ту пору с почтальоном ругался.
—
Ищи, грю! Быть не могет, штоб не прописал! Затерял, рыло твое свиное! Ноне мозги мине морочишь? У мине не сбалуишь!
—
Не кричите. Где я вам письмо возьму? Не было. Не приходило. Прислал бы — привез. Зачем мне чужие письма?
Макарыч понял: не писал Колька. И все же надеялся на чудо. Но его не случилось. Ни с чем домой решил вернуться. От досады Серого черным матом крыл. К утру домой добрался. Не успел выспаться, в дверь стук оголтелый:
—
Макарыч! Телеграмма! Большая! — забыв обиду, улыбался почтарь.
—
То-то, сказывал — иди!
—
Ты только уехал, она и пришла. Лошадь чуть не загнал, тебя догоняя.
—
Читай, читай скореича!
—
«Отец! Все в порядке. Занимаюсь помногу. Думаю, если получится, сразу после техникума в институт поступать. Как ты? Мне учителя советуют. Сейчас начал готовиться. Приезжал Потапов. Меня в отряд звал. И еще двоих. Разговаривать с ним не стал. Привет вам от Зои. Николай», — читал почтарь.
—
Пиши, — велел ему Макарыч.
«Неведомо мине, сынок, чево ето такоя — институт. Ежели худое, — одумайси. Ни к чему тибе дурныи канпании. Мое помни. Коли то наука такая, тут вот поштарь сказываит, то дело твое. Лежит к ей, проклятой, душа — долби. Думал, симейным исделаисси. Осядишь. Детишками порадуишь. А ты, вона, ученым решил бродягой исделатца. Оконченным. Как же эдак, сынок? Я без грамоты прожил. Тайге тибе учил. Разе мало? Ну, ежели кто-то присоветовал, мерекай сам. Сдаетца, худая я тибе подсказка ноне. Дай-то Бог, штоб наука ета тибе на пользу пошла. Ить и серед бродяг люди добрый нопадаютца. Вобчем, сам решай. Ну, а с Потаповым што и сказывать? Кровь одна — души ваши разный. Об ево не жалаю бумагу марать. Привет вам от нас и родительское благословенье».
Когда почтарь написал, Макарыч поставил внизу корявый крестик-роспись. Глянул на ладно исписанный листок бумаги. Крякнул. Махонькая, а думки вмещает все. Вот только сокровенное как ей, бездушной, передать? Чтоб там, в далеком да- леке передать Кольке тепло зимовья, тепло семьи, где его всегда ждут. А запах тайги — свой запах. Своей тайги. Его так любил сын. Может, нет ее там? В науке где она возьмется? А душе живое надо, не только книжки. Книжки ум сушат. И почему-то снова каторжный книжник припомнился. У него не только душу, все тело поедом наука поела. От мужика одно званье осталось.
Как-то в ба
ню
их всей камерой погнали. Макарыч, как и все, обовшивел. Шел, заранее радовался. А книжник тот еле ноги волочил.
—
Чевой-то ты еле ползешь? — спросил его
Макарыч.
—
Баню я не уважаю. Сыро в них. Жарко.
Голова потом долго болит.
—
Кому как! Эх! Веник ба березовый
теперича. Да добрую чарку опосля!
—
Я, знаете ли, теплую водичку обожаю. Чтоб тело ласкала.
—
Откуль ему взятца у тибе? Телу-то? Поди, с мухи навару поболе будет.
В бане клубился густой пар. Сквозь него люди мелькали тенями: Макарыч крикнул книжника. Что-то из-под лавки пискнуло. Заглянул. А тот в шайку с холодной водой забрался и сидит. Отмокает. Глянул на него Макарыч и смехом зашелся: до чего наука довела! Не мужик — мокрица сущая.
Над ним в камере подшучивали иногда. Но без злобы. А вот начальство каторжное часто измывалось. Любили они наблюдать, как книжник в паре с таким же мужичонкой парашу из камеры выносил. Она без малого пудов шесть весила. Книжник после этого животом по неделе маялся. А главный каторги покрикивал:
—
Живей, антилигенты! Матерь вашу… Тут
вам
не грамотой мозги засирать!
…Макарыч горько усмехнулся воспоминаниям. Попробуй, узнай, чего в них больше было.
Вы читаете Макарыч
