Акимыч своим ушам не поверил.
—
Я-то обратное думал. Знать, и с поганым языком святая душа уживается.
—
Но жить тут останусь, — сказал Колька.
—
Бог тебе судья. Не в том соль. Прощенье от тебя пред гробом получил. Нынче и помирать легко станет. Спокойно в могилу сойду.
—
Куды, старой пень, торописси? В могили-то черви поспеють сгрызть плоть. Ты ишо оглядись. Погоди сдыхать-то. Война покончитца, взамуж отдадим, — хохотал Макарыч.
—
Иконы пред лицом повесил и срамное несешь.
Коль женитца не хошь, силком оженим. Миром.
—
Тьфу!
—
Живые о тепле помышляють, а ты о
могиле!
Заладил одно и то ж.
Через пару дней, когда Николай и Зойка собрались в тайгу, Акимыч подошел к внуку, благословил. И, вздохнув, пошел в свое зимовье.
Макарыч решил немного проводить ребят. Взял у Зойки нагруженный Марьей рюкзак, велел налегке шагать. Пропустив Зойку вперед, пошел рядом с Колькой.
—
С Акимычем ты верно. Случитца время — погостишь у ево. Порадуишь старова. Он ить и впрямь на ладан дышит. Вон, бородища зеленая, што мох.
—
От старости.
—
Потому у тибе прощенья испрашивал. Земелька ево тянит.
—
Я его молодым и не помню.
—
Нужда согнула ране времени.
—
Ты ее не меньше хлебнул.
—
Всякому свое. Ево доли лютому ворогу не пожелаишь.
Они долго молчали. Сопя, подминали буйную таежную поросль.
—
Ну об ем будя! Назад ништо не возвернешь. Ты вот, може, выкроишь несколько деньков перед наукой? Штоб дома побыть. Чай, без передыху маисси.
—
Попытаюсь.
—
Давай передохнем, да я в обрат.
—
Зоя, — позвал парень девчонку.
Сели на корягу. Курили не спеша.
—
Вы там дружней. Гордыня в тайге помеха. Уступайте друг другу, ежели што. Коль об чем порешите, мине проскажите. Оно завсегда эдак у люду велось.
Лица ребят покраснели. Будто уличил их Макарыч в чем-то нехорошем. Зойка даже отвернулась.
—
Чево морду воротишь? Не чужой я Кольке. Ежели што с дитенком приспичит, сюды давай. Вам-то науку надобно долбить. Те, бабе, она вобче ни к чему. А Кольке надо. Без грамоты ноне худо. Так ты не путай ему карты, нехай доучитца, — просил Зойку лесник.
В зимовье без ребят снова стало холодно. И хотя лесник знал, что Колька скоро вернется, чтоб успеть к занятиям, предстоящая разлука пугала.
А тут опять спина заныла, угомону на нее нет. Баня и та не помогала.
—
Злодейка, штоб тя порвало!
Лесник ночами, не выдерживая, вставал и ходил по избе. Тер спину кулаками. А как-то пошел дров наколоть. Нагнулся к полену — разогнуться не смог. Будто кто раскаленную спицу поперек спины загнал. Боль до пяток прошила. Кликнуть Марью и то нет сил.
—
Господи, за што? — спрашивал лесник загоревшимися губами. Ноги подкашивались. Дрожали. На крыльцо кое-как взобрался.
С неделю не вставал. Марья около мужа вьюном ходила.
—
Хочь ба Колька верталси, — как-то сказал он.
—
Ужо скоро должен притти, — успокаивала Марья.
—
Непутное дело ен выбрал. Все бродяжить.
—
Ништо, остепенится. Молодые все так.
—
Будто дома нет.
—
Насидится еще.
—
Хочь внуков поглянуть ба! Так вот и здохну, не повидав.
—
Брось, отец, на себя наговаривать. Ты крепкий. Авось полезет. С внучатками побудешь. Вот лихоманка отпустит и свет другим покажется.
—
Да я ить уже не младой. Летов нимало.
—
А и не много-то для мужика.
—
Не два века отпущено, хочь ба с Акимычево прожить.
—
Не зарься на его леты. Худые они, безрадостные. Так и дня б не жить.
Макарыч уставился в прокуренный пожелтевший потолок. Представил себя на месте Акимыча п заругался с досады молча: «Эк расквасился! Впрямь, што баба. В тайгу надо. На волю. В ей и худой зверь сибе выходить. Лежачее дерево всяка гниль грызеть». И решил завтра же сходить в сальнее урочище.
Марья, узнав о том, курицей всполошилась. Не пускала. Уговаривала. Да Макарычева настырства обухом не перешибешь. Ушел-таки поперек жениного счастья. Схватил поясницу в кулак и айда в глухомань темную.
Лесник шел здесь, как в своем зимовье. Отмечал каждую перемену. Сел отдохнуть в своем излюбленном месте, где березы хоровод водили.
Н
ынче-то деревья раскудрявились. Ишь листьев сколь! Дождя много было. Эту поляну лесник любил по-особому, нежно. Даже Кольке о ней сказывал. Эти березы, как недолюбленные девчонки, напоминали ему детство, деревню, где родился. С ними он грустил и радовался, их звал своей Рассеей. Березы… Говорят, в них печаль бабья заложена по утраченному девичеству. В них, слабых, жизнь загубить — дело немудрящее. Потому стволы своих подружек каждую зиму в тряпье укутывал. От зайцев берег. Макарыч видел, как надвигающаяся осень дала подпалину на висках берез. Под железный гребень ветрами расчесывала, не жалеючи.
— Эх, милашки вы мои разлюбезный, — вздохнул лесник, глядя на деревья. И, топнув простуженно, голову опустил.
Н
а нее лист березовый упал. Весь желтый.
«Ишь ты, седина к седине льнет, — подумал Макарыч.
Березовая тихая печаль передалась и ему. Длинные кудри деревьев гладили и тормошили голову лесника: то ли успокаивали, то ли тревогу сеяли.
Скоро осень. Еще раз замрет жизнь. К кому-то она по весне вернется, а к кому-то нет. Поди угадай. Вон уже и прелью от земли тянет.
И припомнилось Макарычу, как хоронили в селе старика. По годам преклонным своей смертью помер. Отошел чинно. В гроб дубовый его положили, чтоб с почестями. Старуха нахохлившейся вороной на кладбище шла. Когда могилу закапывать стали, про крест вспомнили. Тут же за кладбищем березу срубили. В изголовье белый крест стал. Много лет прошло с того дня. А крест взял, да и пустил корень. В большую березу изрос. Видно, шибко дереву помирать не хотелось.
Макарыч нехотя встал.
—
Ну, девоньки, пойду я. Да сохрани вас Бог
от
лютости! Скоро опять наведаюсь, — пообещал лесник и скрылся за пихтами.
К вечеру костер развел большой. Сушняк жег. Чтоб молоди не мешал расти.
Вы читаете Макарыч
