А дал ей одичать, — да грянут скорой
На кровь твою, как ни на чью доселе,
Чтоб твой преемник ведал вечный страх!
Чтобы пустынней стал имперский сад,607
А сами, сидя дома, богатели.
Мональди, Филиппески, Каппеллетти,
Монтекки, — те в слезах, а те дрожат!
Насилия, которые мы зрим,
На Сантафьор608 во мраке лихолетий!
Вдова, в слезах зовущая супруга:
«Я Кесарем покинута моим!»
И, если нас тебе не жаль, приди
Хоть устыдиться нашего недуга!
За род людской казненный казнью крестной,
Свой правый взор от нас не отводи!
Твоих судеб ты нам готовишь клад
Великой радости, для нас безвестной?
Тиранами, и в образе клеврета610
Любой мужик пролезть в Марцеллы611 рад.
Касаться не должно, ты — вдалеке,
В твоем народе каждый — муж совета!
Но необдуманно стрельнуть — боятся;
А у твоих она на языке
А твой народ, участливый к нему,
Кричит незваный: «Я согласен взяться!»
Ты мирна, ты разумна, ты богата!
А что я прав, то видно по всему.
Гражданской правды занялась заря,
Перед тобою — малые ребята:
Ты в октябре примеришь их, бывало,
И сносишь к середине ноября.
Законы, деньги, весь уклад и чин
И собственное тело обновляла!
Поймешь сама, что ты — как та больная,
Которая не спит среди перин,
ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ
Приветствие возникнуть на устах,
Пока не молвил, отступив, Сорделло:
Достойные спастись еще не жили,
Октавиан612 похоронил мой прах.
И лишь за то утратил вечный свет'.
Так на вопрос слова вождя гласили.
То дивное, что перед ним предстало,
И, сомневаясь, говорит: «Есть… Нет…» —
Он взор потупил и ступил вперед
Обнять его, как низшему пристало.
Кто нашу речь вознес до полной власти,