она тоже здесь учится в аспирантуре, но они до сих пор не встречались. Кулинич сразу на нее глаз положил, а она на него ноль внимания. Ха, глаз положил! Это даже смешно. Глаза-то у него разные.

– В каком смысле?

– В буквальном. Один серый, а другой – коричневый. Смотрит на тебя так, словно двумя рентгеновскими лучами насквозь пронизывает. Женщин это всегда очень впечатляло. В общем, стоит он и зыркает на Марину своими разными глазами. Тут ей вдруг заниматься отчего-то перехотелось, и мы поехали развлекаться втроем. Как Серый за ней увивался! А она стала вдруг моей девушкой.

Дмитрий Андреевич выцедил остатки водки в свой стакан, выпил, снова закурил, наполняя маленькую кухоньку откровенно зловонным дымом. Он был уже изрядно пьян, но говорил все еще вполне связно. И что больше всего поражало Черного, абсолютно нормально говорил, без фени и каких бы то ни было лингвистических паразитов, что было странно и удивительно, учитывая, что он в прошлом военный спортсмен, да еще отсидевший многие годы в колонии.

– Теперь на свидания она ходила исправно, – продолжал тем временем Балабанов, уже не ожидая от гостя наводящих вопросов и какой-либо реакции на рассказ, – даже не опаздывала. Я, как честный человек, каждый раз предлагал ей руку и сердце, а она каждый раз уверяла меня, что сейчас это немодно. Но спали мы уже постоянно, и я как дурак надеялся, что вот-вот она забеременеет и тогда уж точно никуда от меня не денется. Вообще, сейчас я понимаю, что вся эта «любовь» была какая-то странная. Но тогда мне так не казалось... Она ведь никогда ничего о себе не рассказывала, домой не приглашала, со своими друзьями не знакомила.

Примерно на третьем месяце наших отношений я выяснил, что она вдова. И еще много всяких подробностей. Когда она сказала, что ее папа – генерал, я пришел в ужас и решил, что, наверное, он не желает ее брака с военным, тем более с каким-то жалким старлеем. Потом оказалось, что он не просто генерал, а генерал КГБ, что было еще хуже, но папа при этом совсем даже не деспот и за дочь решать ничего не намерен. Особенно после того, как умер ее первый муж, который тоже был не шахтер и не плотник, а известный советский кинорежиссер. Вышла она за него в девятнадцать, а ему при этом было далеко за сорок.

Дмитрий Андреевич снова замолчал и снова тяпнул водки.

– Выяснял я все это долго. Собирал буквально по крупицам. Вылавливал из каких-то случайных фраз. Мне тогда так казалось – случайных. Она то вдруг рассказывала, как жила еще девочкой в ФРГ, когда отец работал в посольстве, как там все не так, как у нас, но и у нас некоторые живут не хуже. То начинала мечтать о вилле на Средиземном море. Ну мечтать не вредно, я это и воспринимал исключительно как мечты, а оказалось, это не мечты, а конкретные планы, которые я, если претендую на нее, должен осуществить. Окончательно это вылилось в предложение: ее папа устраивает меня на хорошую должность, где, если работать с умом, можно зарабатывать не по советским меркам, и если все у меня получится, тогда можно будет поговорить и о руке, и о сердце, и о детях, может быть.

Балабанов прервался и просительно взглянул на Черного:

– Допивать будешь?

Черный отрицательно покачал головой и, поколебавшись, достал вторую бутылку. Дмитрий Андреевич принял добавку с благодарностью, но порцию Черного тоже допил, чтоб не выдыхалось, и продолжил:

– Наверное, слишком медленно я думал над ее предложением. Глуп был, не понимал, зачем ей деньги – муж оставил ей квартиру, дачу, машину, тысячи на сберкнижке, зачем нужно еще? Она мои сомнения не оценила и ушла.

– К Кулиничу.

– Естественно. Он ждал – и дождался. Ему она тоже поставила условие: «Если хочешь жениться на мне, то должен быть богат, и богат не по-советски, а по-настоящему». И Кулинич, в отличие от меня, не раздумывал, он вообще как свихнулся на почве безумной любви и ревности. Диссертацию он, конечно, защитил, но тут же свою псевдонаучную деятельность бросил и перешел на работу в Госкомспорт. Может, и был Серый когда-то хорошим и правильным, но жизнь его согнула по-своему. Оч-чень замысловатым образом.

С поддержкой будущего свекра он быстро рос и дорос в конце концов до помощника председателя. А Госкомспорт по тем временам ворочал огромными деньгами: строительство, ремонт и обслуживание спортивных сооружений – от детских спортивных школ до больших стадионов, поездки за рубеж, валютные премии за победы на международных соревнованиях. В общем, украсть было что, да и взятки давали – тоже было за что. Наличие и величина взятки иногда были единственными аргументами при решении, кого назначить на должность главного тренера или директора стадиона.

А я кусал локти и пытался уговорить себя забыть и Митину, и друга детства Кулинича. Но не получалось. Она ведь, собственно, и не порвала со мной окончательно. Как бы оставила шанс. В общем, я оказался в том же Госкомспорте, мне накинули очередное звание и посадили в отдел, курировавший спортивные клубы армии. И года два мы исправно наживали несметные богатства. У Кулинича, естественно, оказалось денег больше, они поженились. Надо было, конечно, валить из Госкомспорта, я себя уже на всю жизнь обеспечил, да еще время началось такое опасное. Брежнев – знаете, наверное, такого деятеля – умер. Андропов начал какой-то порядок наводить. Но слишком слаба человеческая сущность перед искушениями, денег же никогда много не бывает, а там, казалось, так все схвачено, такие покровители на самом верху. В общем, конец мой был быстрым и бесславным.

Прогорели мы в восемьдесят третьем на афере с машинами, продали десять «Волг», полагавшихся отличившимся спортсменам, кавказским торгашам. Папа Митиной не смог или не захотел помочь. Был громкий процесс в военном суде Московского гарнизона, я же был офицер. За мошенничество, взяточничество и злоупотребление служебным положением нам дали по восемь лет с конфискацией. И началась новая моя жизнь...

Черному все это было, конечно, очень интересно, но ужасно скучно, поскольку его больше интересовало не пыльное прошлое, а нынешние отношения Митиной и Кулинича. Вывернулся он из-под нее, отмотав срок? Сумел доказать, кто в доме хозяин? Избил ее хоть раз по старой русской традиции? Или она до сих пор об него ноги вытирает?

Однако Балабанов вдруг мгновенно раскис, пустил слезу и, размазывая ее по щетине, заявил:

– Не могу. Завтра приходи. Растравил душу, теперь за себя не отвечаю, могу и... не знаю, что могу сделать. Завтра давай.

Мысль о том, что Гусев жил практически рядом с ним, можно сказать на расстоянии выстрела из винтовки, и, выйдя на балкон, Турецкий даже мог, наверное, наблюдать за киллером в бинокль, если бы, конечно, догадывался об этом, пробудила в Турецком зверский аппетит и острое желание заехать домой пообедать. Но, как всегда не вовремя, позвонил Меркулов и порадовал, что наконец-то разрешили доступ к телу господина Чеботарева.

– А на два часа раньше нельзя было? – возмущался Турецкий. – В ЦКБ я уже сегодня был, а сейчас я хочу есть.

– Купи себе булочку, – посоветовал Меркулов. – А потом навести Степан Степаныча. Пожалуйста. Считай это моей личной просьбой.

Турецкий тем не менее заехал домой, похлебал супа в одиночестве – Ирины и Нинки не было, подумав, поджарил себе еще кусок мяса, не торопясь съел. Вышел на улицу, купил все-таки булочку, съел и ее и только потом с чувством глубокого удовлетворения поехал в ЦКБ. Господину Степан Степанычу подождать полезно – он заставил себя ждать гораздо дольше.

Чеботарева по-прежнему сторожил батальон охраны, но Турецкого пропустили теперь без всяких препирательств. Раненый в халате поверх пижамы был уже не в постели – сидел себе в кресле, попивал чай, почитывал газету. Лицо у него, конечно, было то еще, Турецкий с трудом удержался, чтобы не заржать. Взрывом Степан Степанычу начисто опалило брови, ресницы и все то немногое, что было у него выше лба. Остальное он, видимо, сбрил для симметрии. И теперь по прошествии пяти дней идейный лидер «Единения» имел совершенно глобусообразную голову с материковыми пятнами загара и ожогов и островками пластыря, дополняли картину чахлые кустики начавших заново расти бровей.