алтарь — он возвышается на вершине холма, там же, где его обнаружил в 1885 году профессор Стеррет. Для меня этот объект представлял исключительный интерес, поскольку он наверняка присутствовал в городе во время достопамятного визита Павла и Варнавы. Алтарь представляет собой тяжелый резной камень около трех с половиной футов в высоту и двенадцати дюймов в толщину. Он, конечно, изрядно побит и поврежден, но все еще можно различить надпись, высеченную четкими латинскими символами. Она гласит:
DIV AUG (ustum)
COL (onia) IUL (ia)
FELIX GEMINA LUSTRA CONSECRAVIT
D (erecto) D (ecurionum).
В буквальном переводе это означает: «Будучи юлианской колонией, город Лустра посвящает божественному Августу Цезарю (этот алтарь), возведенный по решению городского совета».
Интересно, что в этом чудом уцелевшем реликте древней Листры сохранилось римское название города — Лустра, встречающееся также на монетах, в античные времена чеканившихся в колонии. Принятый ныне вариант произношения — Листра — скорее всего, является эллинизированной формой местного анатолийского названия (подобно Килистре и Илистре). Римляне же предпочитали называть колонию словом «Лустра», в чем сэр Уильям Рамсей усматривает очевидную связь с латинским «Lustrum» — «берлога, нора».
Насколько мне известно, холм никогда не раскапывали, как и не предпринимали попыток сохранить то, что осталось от античной Листры. Древнему городу просто позволили разрушиться, а затем все крупные обломки растащили по соседним деревням в строительных целях. Однако же капитель массивной мраморной колонны, торчавшая из земли, разожгла мое воображение. Я долго стоял над этим камнем и размышлял над тем, какие чудесные открытия сулит грядущим поколениям археологов этот заброшенный холм.
По деревне Хатын-Серай тем временем распространился слух, что объявился очередной чужестранец, интересующийся древними камнями. Мне с готовностью устроили экскурсию по овчарням и задворкам деревенских домов. Пока я рассматривал старинные камни с сохранившимися надписями, местное общество разглядывало меня. На плоских крышах соседних домов неизменно собиралась ватага сельских ребятишек в сопровождении одетых в черное старух: сохраняя полную серьезность, они бросали в мою сторону любопытные взгляды и о чем-то тихо перешептывались.
Как я и подозревал, вернуться в Конью засветло нам не удалось. Хлынувший ливень превратил узкую дорогу, по которой мы ехали, в вязкую красную кашу. Со всевозможными мерами предосторожности мы двинулись к обочине. Пришлось включить фары, лучи которых едва пробивались сквозь сплошную пелену дождя. Кое-как добравшись до берега этой кашеобразной реки, мы попытались его форсировать. Машина сначала забуксовала, но затем каким-то чудом сумела преодолеть препятствие. Мы едва не потеряли равновесие и не завалились на бок, однако все обошлось. Даже выбравшись наконец на относительно твердую почву, мы оказались, что называется, «по колено» в размокшей почве. И одного взгляда на наш увязший автомобиль было достаточно, чтобы понять: бесполезно даже пытаться столкнуть его собственными силами.
Гаффар припомнил, что ближайшее здание — заброшенный хан — находится в шести милях отсюда. Еды тоже оставалось немного: два крутых яйца, кусок хлеба и три апельсина. Мы уныло стояли на обочине, наблюдая, как наш водитель с помощью многострадальной лопаты пытается проложить новую дорогу. Он велел нам закидывать вырытые канавки камнями, и мы принялись усердно заполнять русло двух ручьев всем, что могло обеспечить хоть какое-то сцепление шин с дорогой. Покончив с этой задачей, мы затаили дыхание, а наш сногсшибательный водитель потихоньку, полегоньку продвигал вперед авто. В условиях, когда один неверный дюйм угрожал неминуемой катастрофой, он демонстрировал, на мой взгляд, чудеса виртуозной езды.
В конце концов ему удалось спасти машину и нас всех. Через час вдалеке замаячили городские огни. Я почувствовал колоссальное облегчение. Конья, которая прежде выглядела довольно-таки убогим местом, теперь показалась мне едва ли не метрополией.
Пока мы размещали промокшую одежду возле огня, Гаффар признал, что попытка восхождения на Али-Сумасу-Даг стала бы большой ошибкой. Водитель же воздержался от комментариев. Он молча опрокинул стаканчик ракии и, выкручивая свою кепку, поинтересовался, нужно ли ему приезжать завтра с утра. Великолепный пример самообладания. Если говорить о данном качестве, то я бы поместил турок где-то между шотландцами и китайцами.
На следующее утро солнце снова вовсю сияло над Ликаонийской равниной, и мы катили на юго-восток — туда, где некогда стояла древняя Дервия.
Раньше мне доводилось пересекать эту равнину на поезде. Однако на сей раз — при более близком контакте с местностью — появилась возможность лучше прочувствовать ее дикий характер: бьющий в лицо холодный ветер, вид дороги, извивающейся среди разбросанных скал и валунов, и постоянное опасение, что вновь обрушится ливень и погребет меня посреди многих миль жидкой грязи.
И снова я задумался над тем, какое это было странное решение: покинуть комфортное субтропическое побережье Малой Азии и направиться сюда — в дикий край, где горы, подобно часовым, стоят на пустынной равнине, на уровне четырех тысяч футов над уровнем моря.
Слева от нас возвышался Кара-Даг, местные жители весьма романтично зовут его «горой тысячи и одной церкви» — за развалины византийских церквей, покрывающие склоны. Это действительно романтическая, но и зловещая гора, ее великолепные очертания вздымаются посреди бурой равнины. На вершине гнездятся облака. В силу какого-то особого преломления света вся эта облачная масса приобретает необычный черно-фиолетовый цвет. В общем, я понимаю, почему турки назвали эту гору Кара-Даг, что в переводе означает Черная Гора.
Я всегда буду жалеть, что мне не хватило времени исследовать Кара-Даг. Руины византийских церквей заслуживают самого подробного осмотра — может, более всего на свете. Они датируются пятым — одиннадцатым веками, и нигде больше нет такой великолепной возможности проследить развитие христианской архитектуры на протяжении шести столетий.
На протяжении многих миль темная громада неизменно высилась слева от нас, пока наконец на юге не возникли другие горы — огромные, своими вершинами подпирающие небо. На этих вершинах лежали снежные шапки, которые постепенно таяли и стекали вниз животворными ручьями, а по их берегам на нижних склонах гор лепились крохотные грязные деревушки, напоминавшие лагеря кочевников.
Единственными признаками жизни на этой бескрайней равнине были овечьи отары, которые медленно перемещались с места на место в поисках скудного корма. Охраняли их злобные белые псы, по своей величине не уступающие большим датским догам. Непривычный вид нашего автомобиля пробуждал их ярость, и псы, покидая сторожевые посты, с низким горловым рыком кидались нам навстречу и злобно скалили зубы.
Здешние пастушьи собаки носят ошейники с устрашающего вида четырехдюймовыми шипами. Это необходимая защита от волков, которые всегда стремятся вцепиться собаке в горло. Мне известно, что подобные шипастые штуки раньше повсеместно использовались и в Европе. Нынешние медные заклепки на ошейниках наших бульдогов — напоминания о тех далеких временах, когда стаи волков бродили по Англии.
Многие путешественники, вернувшиеся из Малой Азии, рассказывали о лютой злобе пастушьих собак, однако мало кто удосужился похвалить их великолепное сложение и характерные морды. А между тем у этих собак необычная расцветка: шерсть кремового цвета, лишь под глазами темные полосы, да на висках — уходящие к ушам светло-коричневые пятна. В зрелом возрасте у этих собак нижняя челюсть утяжеляется, придавая им неуловимое сходство с мастиффами, а вокруг глаз появляются интеллектуальные морщинки. Несмотря на свой внушительный вес, эти животные способны развивать на бегу поистине удивительную скорость. Они абсолютно бесстрашны, и за одну схватку способны загрызть двух-трех волков. В наше время барсы и медведи встречаются довольно редко, да и то чаще в верхних отрогах Таврских гор, а вот волки
