Он не понял или сделал вид, что не понял?
– Маму.
Элизабет знала, что ей надо отвести взгляд от ненужного однообразия в окне, что ей надо повернуться, заглянуть ему в глаза, чтобы выявить, уличить… Но она не могла себя заставить. В них наверняка окажется слишком много чувства, слишком много печали. А выуживать из печали правду ей было не под силу.
– Почему ты так думаешь? – Как ни странно, он не стал возмущаться, не стал бестолково, хаотично оправдываться.
Элизабет помолчала с минуту.
– Ну как же… – она снова помолчала. – Ты все получил от нее, а потом она больше была тебе не нужна.
Он не сказал ни слова, теперь они молчали вдвоем.
– Она вышла за тебя замуж и погибла через каких-нибудь три-четыре месяца. А ты получил право остаться и жить здесь, в стране. Ты получил дом и деньги, ты ведь теперь законный вдовец, законный обладатель всего. Зачем тебе нужна мама? Нет, она стала не нужна.
Первый раз с момента Дининой смерти Элизабет могла четко думать, и чем четче она думала, тем проще и понятнее все становилось. Странно, но она совсем его не боялась. Хотя, если он убил маму… А вдруг он вообще маньяк? Но она не боялась. Не оттого ли, что чувствовала над ним власть, чувствовала, что он зависит от нее, что не посмеет сделать ничего плохого? Никогда.
– То же самое говорил и Крэнтон. Смешно, правда, – слово в слово. – Теперь его голос звучал серьезно, ни искусственных, притворных чувств, ни даже желания убедить, доказать. Он казался пустым, в том смысле, что был наполнен только простыми словами без каких-либо эмоциональных, требующих сопереживания оттенков.
Вдруг возникла потребность заглянуть в его лицо, в глаза, убедиться, что и они потеряли двойственность, лживую, напускную чувственность, и Элизабет оторвалась от пятна рассвета в окне, повернула голову. Но и Влэда, похоже, заворожил рассвет – он тоже лежал на спине и тоже смотрел в окно, и она разглядела лишь профиль, резкий, будто вырубленный острым резцом.
– Словно вы сговорились, словно заучили один и тот же текст. Крэнтон тоже говорил и про дом, и про деньги, и про возможность жить здесь. Но потом понял, что ошибается. Даже если рассуждать цинично, я мог получать удовольствие не только от того, что мне дала Дина, от этого пресловутого дома, пресловутых денег, но и от нее самой. Зачем мне убивать ее? Я любил ее, любил каждую секунду, проведенную с ней. Она была красива, добра, нежна. Она была превосходна во всем. Зачем?
Влэд снова замолчал, как бы ожидая ответа, но так и не дождался.
– Вот Крэнтон и поверил мне. Он согласился со мной.
– Он не знает еще об одной причине, – пожала плечами Элизабет. Этот рассвет оказался слишком туманным, слишком расплывчатым, в нем невозможно было выделить детали.
– О какой? – не понял Влэд. Или сделал вид, что не понял.
– Он не знал обо мне, – растягивая слова, будто сама не была уверена, проговорила Элизабет.
Он все же добился своего, этот рассвет, все же заворожил ее, она уже не могла отвести от него глаз. Да и не хотела. Только спокойно смотреть, спокойно думать, произносить спокойные, взвешенные слова.
– Зачем тебе была нужна мама, если есть я? Ты убил ее, чтобы остаться со мной. Чтобы спать со мной. Пока она была рядом, она бы тебе не позволила. А так видишь, как получилось… – Она помедлила, не зная, как продолжить. – Видишь, теперь ты спишь со мной.
– Но я же не знал, – слова будто выдавливались из него, медленно, с натугой. – Я же не знал, что так получится.
– Ты не знал? – не поверила Элизабет. – Ты все знал.
– Но ты же сама, первая… – Опять пауза. – Ты сама пришла ко мне. Ты сама все сделала. Я бы никогда не посмел…
Элизабет снова пожала плечами. Там, за окном, рассвет был намного ярче, чем здесь, в комнате, хотя и более неразборчивый, туманный.
– Ты все знал, – повторила она. – По-другому и быть не могло.
Она ждала, что он начнет отрицать, оправдываться, что он повернется к ней, попытается растопить, рассеять ее подозрения своим пропитанным влагой, мольбой, преданностью взглядом. Но она ошиблась.
– Ну и что, ты теперь пойдешь и расскажешь Крэнтону? – проговорил Влэд, тоже не отрываясь от окна.
Странно, но о том, чтобы пойти к Крэнтону, Элизабет не думала. Получалось, что он сам сейчас подсказал ей.
– Не знаю, – ответила Элизабет. Она и в самом деле не знала.
Теперь они молчали оба, долго, но молчание не угнетало. Рассвет, похоже, захватил и подавил их. Они лежали и совсем не касались друг друга.
– Там у них многое не сходится. Улики. Они проверяли. Тот, кто убил Дину, должен был провести с ней много времени, много часов. Там все сложно. А я никогда не уезжал больше чем на два часа. Они проверяли. Да и многое другое не сходится.
Ничего этого Элизабет не знала. Да и не хотела знать.
– Может быть, у тебя есть сообщник, – предположила она, но не настойчиво – так, на всякий случай.
– Откуда у меня сообщник? – теперь уже он пожал плечами. Элизабет поняла это по шороху подушки.
– Кто знает, – ответила она, чтобы что-то ответить. Больше ей нечего было сказать, и она ничего не сказала.
А потом, когда рассвет окончательно растворил ее в себе, когда уже ничего не имело значения, кроме одного, она все же приподнялась на локте и все же заглянула ему в глаза. Она нашла в них все, что ожидала, – и печаль, и мольбу, и преданность. Какую-то животную, собачью, безусловную, которая ничего не умела, кроме одного – любить ее.
И все произошло еще раз, именно так, как и должно было произойти, именно так, как она хотела. Снова возникли резкие, цветные вспышки, сначала одиночные, потом они покрыли все пространство, все без исключения, а следом завихрились туннели, по которым она неслась и скользила и не успевала насладиться их переплетенной бесконечностью. К которой она уже начала привыкать.
Новый учебный год начинался через три недели, но для Элизабет он так и не наступил. Потому что однажды, когда она шла по улице вдоль похожих один на другой, больших, старых, не скрывающих пристойного благополучия домов, вдоль таких же больших, старых деревьев, на поперечной улице, ярдах в ста от поворота, справа она увидела красный «Бьюик» с закрытым матерчатым верхом. Именно тот, который она заметила на кладбище.
Сердце тут же сжалось. Что делать? Повернуть назад, домой, спрятаться в нем, схорониться, позвать Влэда? Или не обращать внимания, продолжать идти по улице, будто она ничего не заметила? Или же наоборот, подойти к красному «Бьюику», посмотреть, кто в нем сидит? Хотя бы посмотреть. А может, и заговорить, задать вопросы, попытаться разобраться самой…
Она так и не успела решить. Ноги сами повернули направо и сами зашагали в сторону «Бьюика» – чем ближе она подходила к нему, тем ярче отсвечивали на его глянцевой выпуклой поверхности блики солнца. Элизабет уже успела запомнить номер, успела разглядеть через узкое окошко на горбатом багажнике две головы внутри салона. Ей опять показалось, что одна из них – женская, очень знакомая, во всяком случае, по прическе.
Сердце с каждым шагом, с каждым глухим ударом плескало концентрированным, перенасыщенным раствором вверх, к горлу, к голове, и они немели, становились бессмысленными, ненужными, на них уже нельзя было положиться, им невозможно было доверять.
Еще несколько шагов… А что, если дверь сейчас откроется и из нее выйдет… Кто? Убийца? Убийцы? Если они схватят ее и затолкают в машину? Ведь это опасно. Очень опасно. Конечно, она будет сопротивляться, кричать. Но кто услышит ее здесь в полдень рабочего дня? Улица словно вымерла, ни
