– Он такой смешной, – снова повернулась к Элизабет Джина. – За это я его и полюбила, – призналась она. – Вот, даже согласилась замуж выйти.
– Ты из-за моих денег согласилась замуж выйти. А еще из-за кольца. Я подарил ей булыжник в четыре карата, – заржал смешной Бен, но Джина вновь одернула его:
– Перестань, слышишь, не то Элизабет подумает о нас бог весть что. – Джина снова ударила его ладонью по животу, у нее на пальце действительно сверкал огромный бриллиант. – Так как, Элизабет, придете? Выпьем, поболтаем, здесь такая скука, а Бен хоть и обалдуй, но мясо готовит превосходно. Так что, придете?
– Ну да, – согласилась Элизабет.
– К семи? Чтобы не обедать поздно, не набивать живот перед сном.
– Конечно, в семь, – Элизабет снова согласилась.
Потом она пошла назад и, лишь пару раз оглянувшись, видела, как они снова обнялись, поцеловались прямо там, на улице, никого не стесняясь. Казалось, что вокруг них распространяется поле счастья, поле любви, красоты, беззаботности, и единственное, что ей хотелось, – это погрузиться в него.
Уже у самого поворота Элизабет оглянулась еще раз и увидела, как они оба садились в машину: Бен – на водительское место, Джина – на пассажирское, она уже наполовину протиснулась внутрь салона, лишь плечи и голова оставались снаружи, и Элизабет снова пронзило сходство – у Джины была абсолютно такая же прическа, какую носила Дина. Более того, сама форма головы, ее посадка, шея, разворот плеч… – Элизабет остановилась. – Она и одета была, как одевалась мама. Платье, конечно, другое, у мамы такого не было, но покрой один к одному, да и расцветка. Элизабет поднесла руку, которую пожимала Джина, к лицу – запах был настолько знакомый, что даже закружилась голова. Как она не поняла сразу – даже духи Джина носила те же самые, что и Дина.
Элизабет медленно шла по улице, спешить было некуда; жаркий переспелый воздух колыхался, как прозрачное складчатое полотно, то выпячивая контуры деревьев с неподвижными ветвями, неподвижными листьями, то наоборот, отдаляя их. Будто смотришь не сквозь воздух, а через выпуклое, меняющее очертания стекло.
«Какая же я все-таки дура, – думала про себя Элизабет, – надо же стать такой подозрительной, бояться всего, прислушиваться ко всему, приглядываться, дрожать от каждого шороха. Проехала рядом машина, а я уже в панике. Нельзя так. Надо же, приняла эту чудесную Джину за убийцу – как будто она хочет похитить, убить меня. Какая же я все-таки дура! А она правда, очаровательная, эта Джина, стильная, сразу чувствуется класс. И какая счастливая… Неужели я когда-нибудь буду такой же красивой, такой же стильной, блестящей, счастливой? Неужели у меня тоже будет красивый молодой парень, как ее Бен? Хотя он, конечно, простоват немного или, как говорится, простодушен, но, наверное, таким и полагается быть молодым, красивым, счастливым мужчинам. Им даже идет простодушие. Неужели и у меня будет любовь? Или я всю жизнь буду спать со старым, мрачным эмигрантом с жалкими, полными тоски глазами? Дура, я еще и ему рассказала о своих страхах. Он теперь будет расспрашивать, копаться во всем. Да пошел он…» И Элизабет снова стала думать о блистательной Джине, о ее счастливом муже, о красивой жизни, которую они ведут и которая когда-нибудь, возможно, станет и ее жизнью.
Когда она вернулась домой, из глубины дома раздавалась размеренная возня – значит, Влэд, как всегда, что-то мастерил. Надо же, столько месяцев работает, а все никак не закончит! Заторможенный он, слюнтяй какой-то, он специально затягивает. Что ему делать, когда он закончит ремонт, он ведь ничего не умеет? Она крикнула, что пришла, что поднимется к себе, примет ванну. Он не ответил, только возня прекратилась на мгновение, но потом возобновилась вновь.
Она зашла в Динину комнату – ванная в ней была значительно больше, чем в спальне Элизабет, – включила воду. Плотная струя плюхнулась на керамическое дно. Элизабет села на край ванны, стала смотреть на брызги, как они разлетались и, попадая наконец на растекающуюся поверхность воды, превращались в пузыри.
Потом она сняла с себя одежду. Прямо напротив ванны в стену было вмонтировано большое, в полный рост зеркало. «Не то что маленькое зеркальце в моей ванной», – подумала Элизабет. Она встала перед ним, она давно не видела себя обнаженной в полный рост, расставила ноги, двинула бедро вправо, смещая на него тяжесть тела, – такую позу принимали модели на фотографиях в глянцевых модных журналах.
«Что они нашли во мне, эти Джина с Беном? – снова подумала Элизабет. Ну, я ничего, конечно: длинные ноги, бедра, талия, плотный, чуть выпуклый живот. Все так, все правильно. И грудь ничего, можно сказать, красивая грудь, не большая, но и не маленькая, изящной формы, чуть приподнимается вверх у самого соска, как рог носорога, – она улыбнулась сравнению. – Плечи, шея – тоже тонкие, грациозные». Она повернулась вполоборота, поставила ногу на носочек, выставив вперед, согнула в коленке, снова взглянула на себя как бы со стороны. «И попка выпуклая, ровная, а главное, прогиб в спине, – она прогнулась сильнее. – Наверное, я все же ничего, если они обратили на меня внимание. Значит, я отличаюсь от остальных».
Осторожно пробуя ногой воду, словно опасаясь тут же расступающейся, обволакивающей водяной массы, Элизабет вошла в ванну, опустилась на корточки, потом легла, вытянула ноги, закрутила кран – сразу стало тихо, влажный воздух тут же затуманил зеркало напротив. Она лежала и думала о своих новых знакомых, о том, что, оказывается, есть совсем другая жизнь, совсем другие люди, совсем другие места, где интересно, свежо, неожиданно. Не то что здесь, в их однообразном, пропитанном рухлядью, скукой захолустье.
Она представила себя взрослой, шикарной женщиной, вокруг которой вьются мужчины, поклонники, ухаживают, пытаются привлечь внимание. А она награждает их улыбками, но не всех, ее улыбку еще надо заслужить. Элизабет снова поднесла ладонь к лицу, поймала запах духов, он и не думал выдыхаться, этот запах. Подумала о маме. Мама ведь тоже была красивая, могла бы жить совсем иначе, но надо же, как ей не повезло. Разменялась на тихую, постылую повседневность, которая ничего ей не дала в результате, кроме никудышного, жалкого мужчины и такой же жалкой, непонятной смерти.
Но мама была слабой, неуверенной женщиной, она боялась рискнуть, боялась нарушить привычную рутину, прорвать ее. А она, Элизабет, сможет. И не надо оттягивать, не надо ждать, надо действовать, пока она еще молода, пока у нее есть силы, желания, пока она нравится людям, привлекает внимание. К тому же, в отличие от мамы, она способная актриса, может быть, даже талантливая, во всяком случае, в их школьном театре она, без сомнения, самая лучшая. Некого даже сравнить с ней, и мисс Прейгер, учительница литературы, которая ведет театральные занятия, ей постоянно об этом намекает.
Хотя с другой стороны, тоже нашла показатель: «их театр» – маленький школьный театр в маленьком захолустном городке, где и играть-то никто не умеет. Гд е даже не знают, что такое драматургия и режиссура.
Элизабет усмехнулась. Конечно, надо себя попробовать в другом месте, где вокруг тебя не доморощенные любители, а талантливые профессионалы, где есть у кого поучиться мастерству. Надо уехать отсюда как можно скорее, не откладывая, – туда, где жизнь бьет ключом, где люди талантливы и любят творить. Надо кончать с этим печальным городком, где даже мухи дохнут на лету, где она и так прозябала всю свою жизнь, пора попробовать что-то иное, новое…
Но тут тело, несмотря на обволакивающее тепло воды, задрожало разом, будто в ознобе, сердце само, без спроса, вновь заколотилось в твердые глухие стенки, а глаза встрепенулись, расширились, испуганно косясь на дверь. Там была ручка, на входной двери, и она медленно поворачивалась – тихо, почти бесшумно. Как Элизабет ухитрилась расслышать ее шорох, как заметила ее движение? Наверное, лишь чутьем, шестым чувством.
Она смотрела, как медленно, почти как в замедленном кино поворачивается ручка, до отказа, словно неведомая, неземная сила вращает ее по своей воле, как медленно дернулась, поддалась дверь. Взгляд Элизабет остановился, бессильно застыл, будто оказался загипнотизированным, как и все разом окаменевшее, негодное ни для чего тело – ни для сопротивления, ни даже для крика. Надо бы выскочить из ванны, набросить на себя халат, прикрыться, ведь так, лежа в воде, она совсем беззащитна – легкая, беспомощная добыча. Это все ужас, он ветвистыми своими корнями обхватил, опутал ее тело, прорастая в мозг, в сознание, в дыхание, лишая движения, голоса.
Дверь продолжала раскрываться, чернея пустой, бездушной прорехой, а вместе с ней и ужас; он уже дополз до самых отдаленных участков, он скрутил, подавил, лишил сил, завладел всем, чем хотел завладеть.
