Элизабет остановилась посередине гостиной, не зная, что ей делать. Никто не приходил, только джаз набирал разнузданные обороты; она села в кресло, стоящее посередине комнаты рядом с журнальным столиком. Глубокое сиденье упруго приняло на себя тяжесть, тут же обхватив доверившееся ему тело.

Элизабет огляделась. На стене висели часы, они показывали тридцать пять минут седьмого, значит, она пришла почти на полчаса раньше. Как могло такое случиться? Неужели ей так сильно хотелось попасть сюда, в Джинин дом, что она забыла про время, потеряла над ним контроль? Ну и что теперь делать? Не уходить же.

Она откинулась на спинку, кресло было очень удобное, мягкое, расслабляющее, рядом, на журнальном столике, на раскрытой газете лежали два иллюстрированных журнала. Один из них частично прикрывал большую фотографию в газете. Элизабет наклонилась. Ей показалось, она видит что-то знакомое, она отодвинула журнал, на нее смотрела мама: «Жительница Бредтауна Дина Бреман погибла при загадочных обстоятельствах. Полиция ведет расследование». Чуть правее и ниже была напечатана фотография Элизабет, конечно, черно-белой, плохой типографской печатью, а ниже еще один заголовок уже более мелким шрифтом: «Дочь Элизабет во время похорон матери».

До Элизабет снова будто дотронулись оголенными проводами, будто кто-то умышленно, изощренно вырабатывал в ней рефлекс – и сердце, и дыхание, и общее оцепенение, и сдвинувшийся, сразу треснувший мир вокруг, мало чем походивший на реальность, – все эти уже привычные признаки разом проявились, мгновенно, без промедления.

«Откуда они взяли фотографии?» – возник первый, совершенно нелепый, ничтожный вопрос.

«Ну хорошо, меня они могли сфотографировать на кладбище, но откуда у них мамина фотография? Гд е они могли взять мамину фотографию?»

«Ну да, – вдруг вспомнила она, – в полиции просили фотографию, не знаю для чего, и Влэд, кажется, дал им одну. Неужели они передали фотографию в газету? Не может быть, полиция не должна передавать газете… Хотя…»

Потом она подумала, что Джина и Бен знают о том, что приключилось с ней. Зачем же они тогда сказали, что спрашивали у кого-то ее имя? Почему не сказать правду? Снова зачастило сердце, снова дыхание, снова внутри головы что-то покачнулось, еще сильнее рассеяло, замутило большую темную красивую комнату с высокими потолками, сплошь покрытую деревянными панелями.

«Но газета могла попасть к ним потом, после нашей встречи. Они ведь куда-то уезжали на машине, наверное, в магазин, им надо было многое купить к сегодняшнему вечеру. Вот в магазине и увидели газету, эти местные газеты лежат на прилавках всех магазинов, на самых видных местах».

Видимо, объяснение показалось правдоподобным, мир в глазах Элизабет начал срастаться и принимать разумные, отчетливые очертания, да и сердце сразу сбавило ритм, видимо, тоже привыкло к мгновенным, хаотическим переходам.

Элизабет снова огляделась, ей становилось беспокойно и скучно одновременно. Где хозяева? Зачем они ее позвали, если не готовы к приему? Подумаешь, она пришла на двадцать минут раньше, разве это имеет значение? Почему так беззастенчиво громко играет радиола, если ее никто не слушает? Элизабет поднялась, прошлась по комнате, мягкие, толстые ковры на полу бесшумно впитывали в себя каждый ее шаг.

Из комнаты вели четыре выхода, один в прихожую – это Элизабет уже знала, еще один, очевидно, на кухню. Куда вели остальные? Дом был большой, спальни наверняка находились на втором этаже, так часто бывает. А вот лестницы, ведущей наверх, видно не было. Два других выхода находились на расстоянии пяти футов друг от друга, не больше. Постояв, поколебавшись, Элизабет заглянула внутрь ближайшего – оказалось, он вел в длинный, петляющий коридор.

Коридор пару раз поворачивал влево, он был мрачным, лампы на потолке не горели, а где выключатель, Элизабет не знала. Она миновала три или четыре двери, все почему-то с одной стороны, они были плотно прикрыты, и Элизабет не решилась ни постучать, ни приоткрыть их.

А вот последняя дверь в тупике была настежь распахнута и вела в комнату – из глубины коридора она казалась очень яркой и солнечной, солнце просто било, струилось из нее лучами. Собственно, весь коридор освещался именно из этой торцевой комнаты.

Элизабет подошла к двери. Музыка из гостиной, хоть и доносилась отчетливо, уже не донимала навязчиво ломкими, джазовыми ритмами, где-то скрипнуло, отозвалось тихим, едва различимым стоном, потом снова. Элизабет оглянулась, посмотрела по сторонам, оказывается, там была еще одна дверь, футах в шести, не больше, это оттуда доносились настораживающие, приглушенные, растянутые звуки. Стон повторился – усталый, совсем не резкий, не крикливый, не зовущий, наоборот, смягченный, вкрадчивый. Элизабет тронула ручку двери, круглый бронзовый набалдашник легко, доверчиво провернулся в ладони. Нет, она не пыталась открыть дверь, у нее даже мысли такой не было, та сама поддалась, двинулась внутрь, Элизабет даже пришлось попридержать ее, иначе бы она распахнулась настежь. Так, вцепившись в бронзовый набалдашник, чтобы щель не разрасталась, Элизабет приникла к узкой вертикальной прорези – она была yже ее зрачка, yже ее взгляда.

В комнате было еще темнее, чем в коридоре, окна были зашторены и свет хоть и проникал внутрь, но, преодолевая плотную материю, терял интенсивность. Элизабет напрягла глаза, те, привыкнув к темноте, кое-как отделили предметы один от другого – живые от неживых.

Ясно было, что там, в комнате, находилась какая-то конструкция, что-то непривычное, видимо, специально построенное – две поперечных перекладины, на них наклонные плоскости. На одной, перегнувшись, лежала животом женщина, вторая, установленная дальше и ниже, была не видна, наверное, женщина упиралась в нее плечами. Иначе почему плечи и шея оказались выставлены горизонтально вперед, в отличие остального тела, перегнутого через перекладину, как белье через веревку.

Лица женщины видно не было, да и тело из-за нелепой, неестественной позы узнать было невозможно. Оно было одето в трико, тоже темное, почти черное, даже не в трико, а в длинные шорты по колено и в короткую, обтягивающую майку. Майку Элизабет разглядела отчетливо – белое неприкрытое тело резко контрастировало с черной одеждой.

Шорты тоже были несуразные, какие-то неправдоподобно обширные, чрезмерно свободные, скорее, старомодные панталоны из прошлого века, они расходились в стороны круглыми, выпуклыми шарами и казалось наполненными чем-то твердым, неправильной формы. Они, эти тупые, сглаженные формы, проступали через одежду то тут то там с ритмичной периодичностью, будто внутри, в панталонах, копошилось неуемное живое существо.

Руки женщины были отведены в стороны, раскинуты до предела, как будто океанская птица расправила крылья на плоскостью воды. Длинные, гибкие, они двигались короткими, плавными взмахами, и от этого еще больше напоминали крылья большой птицы. Но главное, каждый взмах, каждое движение рук совпадало с новым тихим стоном, тем самым, который Элизабет услышала в коридоре, который заставил ее приоткрыть дверь. Казалось, он вырывался не из горла, даже не из груди, а из самой глубины, из сердцевины распластанного тела, и что-то нездоровое, животное, нечеловеческое можно было выделить из его отрешенности, что-то, что находилось вне, за пределами жизни, что было никак не связано с нею.

Но самое непонятное, непостижимое, даже пугающее заключалось в том, что голова женщины тоже была накрыта черной материей. Даже не накрыта, а помещена в нее, как фотографы помещают свою голову внутрь черного ящика перед тем, как сделать снимок. Из-за этого черного ящика женщина была похожа на древнее мифическое чудовище – получеловек, полуживотное. А может быть, на часть кошмарного, переполненного ужасом сна?

Элизабет сжалась, не в силах шелохнуться, ей показалось, что она присутствует на языческом ритуале, жестоком, с неминуемыми жертвоприношениями, – первым ее порывом было захлопнуть дверь, тут же, немедленно, и бежать из дома, не видеть, не знать, не присутствовать. Но дверь она не закрывала.

Она уже не пыталась понять происходящее, все запуталось, перестало расчленяться на детали – одна