работу…
— Ну что ж, — рассудил Ком, — это зачтется тебе, как занятие по ночному ориентированию… До завтра!
— Пока, — вздохнул я.
Я осторожно забрался в постель, но Лора, оказывается, не спала; она обняла меня и прошептала:
— Как ее зовут?
— Господи, кого?!
— Ту, с которой ты решил начать новую жизнь и которой приносишь эти романтические запахи реки, костра и хвои…
— Как ее зовут?.. — Вероятно, у меня у самого начинался припадок. — О, у нее очень красивое имя — Безумие!..
Я заснул. Сны были бурные, яркие. Затем в сны вклинилась и начала разрушать их некая прямая речь:
«…КТО НЕ ПОМОГАЕТ ВСЕЦЕЛО И БЕЗЗАВЕТНО КРАСНОЙ АРМИИ, НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТ ИЗО ВСЕХ СИЛ ПОРЯДКА И ДИСЦИПЛИНЫ В НЕЙ, ТОТ ПРЕДАТЕЛЬ И ИЗМЕННИК, ТОГО НАДО ИСТРЕБЛЯТЬ БЕСПОЩАДНО…»
Я открыл глаза и увидел Лору, которая сидела рядом на постели и цитировала из «ленинской» тетрадки Кома. Приподнявшись, я выхватил у нее тетрадку.
— Что это такое? — удивленно спросила Лора.
— Так, ерунда… Конспекты по марксизму-ленинизму в системе комсомольской политучебы, — объяснил я. — Я должен это прочитать и сделать выводы.
— А почерк-то женский!..
— Если бы женский! — вздохнул я. — Ты не всегда бываешь проницательна…
На работе тихий и совершенно ручной Сэшеа первым подошел ко мне и предложил помириться.
— А мы с тобой и не ссорились, — дружелюбно сказал я.
В нашей нише на лестничной клетке черного хода Сэшеа сообщил мне, что вчера, решив послушаться моего совета, снова вернулся к жене. Мне не оставалось ничего другого, как его поздравить.
— Но, советуя тебе вернуться к жене, — поспешно предупредил я, — я не брал на себя никакой ответственности! И чтобы потом, если что, ты меня ни в чем не обвинял! Договорились?
— Само собой, — заверил Сэшеа.
Затем мне, конечно, пришлось выслушать его сетования на дефицит гуманизма в нашем обществе, его рассуждения об утраченных идеалах — о простом духовном общении и всеобщей любви и о том, что следует жить как-то иначе. Я, естественно, не спорил. А в заключение, без видимой связи с предыдущим, Сэшеа признал, что он один ВО ВСЕМ ЭТОМ виноват и пострадал потому, что чересчур позволил залезть себе в душу. Это дурная наследственность сказывается. И вообще пора искоренить в себе эту омерзительную славянскую готовность выворачиваться наизнанку по поводу и без… В обеденный перерыв пара шахматных партий помирила меня и с Фюрером.
Оленька позвала меня к телефону.
— Если мужской голос, скажи, что меня нет на месте! — попросил я.
— Его нет на месте, — сказала Оленька в трубку. — Что передать?.. Твой товарищ сказал, что ждет тебя де обычно, — сообщила она, положив трубку. — Ты расстроен?
— С чего ты взяла?
Оленька ничего не ответила, но ее смиренная улыбка говорила. «Глупенький, разве можно что-то утаить от любящей женщины!»
И в самом деле я был расстроен. Более чем паршивое настроение объяснялось неопределенным беспокойством. Было в этом беспокойстве нечто такое скользкое, что, с одной стороны, принимать его всерьез казалось просто смешно, а с другой — избавиться от него не удавалось, и к тому же в ощущениях прослеживалось сходство все с теми же детскими страхами…
Затем были два телефонных звонка «женскими голосами».
— Что случилось? — с ходу начала ужасаться матушка. — Где ты пропадаешь? Почему не ночуешь дома? Ты поссорился с Лорой? Я уже собралась идти объясняться в Сокольники! Скажи честно: что у вас происходит. Не скрывай! Я говорила, что такая жизнь до добра не доведёт! Материнское сердце не обманешь!
(Ну вот, и матушка туда же!)
— Ничего не случилось, — как можно убедительней сказал я.
— Дай мне честное слово!
— Честное пионерское.
— А я тебя уже два дня разыскиваю! У меня есть очень, очень хорошая новость! — Матушкин голос радостно задрожал.
— Какая новость? — спросил я.
— Нет, — категорично заявила матушка, — это пи в коем случае не телефонный разговор!.. Ты должен немедленно приехать, и тогда я тебе все расскажу! Это такое!.. Я даже не мечтала о таком счастье! Я эти два дня хожу просто сама не своя…
— Не знаю, смогу ли сегодня…
— Нет, никаких отговорок! Приезжай! Это очень, очень хорошая новость!
— Ладно, вечером буду… — пообещал я. После матушки позвонила Жанка.
— Привет, братик! — услышал я.
И сразу качнулся и поплыл раскачивать пространство тяжелый, медленный шар маятника, и я не понимал, внутри ли меня происходит это качание, или же я сам превратился в маятник, или же мир стал маятник и закачался — влево-вправо, влево-вправо. И немедленно — воспроизведение той же магической картины: лифт, «LOVE», говорящее яблоко у моих губ — я снова ощутил себя в плену этого сочетания…
— Как наш ДОГОВОР? — первым делом спросила Жанка.
— Какой договор?.. Ах, тот… Ну, в порядке…
— Что-то у тебя голос не очень уверенный.
— Уверенный, уверенный!.. Расскажи-ка лучше мне о своих вчерашних похождениях!
— Это ужасно смешная история.
— У тебя все ужасно смешное!
— Нет, правда!
— Ладно, — буркнул я. — Вечером расскажешь.
— А мы встретимся? — обрадовалась Жанка.
Этот ее искренний возглас наполнил меня таким счастьем, что под перекрестными взглядами Оленьки и Сэшеа я заерзал на своем стуле, словно пойманный на месте преступления.
До конца рабочего дня матушка звонила с напоминаниями еще не раз. «Что за новость? Должно быть, — решил я, — что-то импортное достала».
После работы, встретившись с Жанкой, я отправился вместе с ней к родителям на «Пионерскую». Но дороге Жанка рассказала мне свою версию происшедшего вчера.
