– Ада, прекрати!

Поразительный звук, который она думала, что никогда не услышит, разнесся эхом с силой крика.

– Дай мне увидеть твое лицо, – попросила она.

Она низко наклонилась над ним и повернула его лицо к себе, чтобы встретиться взглядом. Его несмелая улыбка перешла в глубокий мужской смех. Как ей хотелось этим утром, когда он впервые улыбнулся в суде, она прикоснулась к его лицу – к нижней губе, потом к ямочкам и округлившимся от улыбки щекам. Кончики ее пальцев словно горели огнем. Габриэль ни на секунду не отрывал от нее взгляда, темного и пугающего, как всегда, но ставшего более мощным от эмоций, пылающих в его глазах.

– Ты же не должен смеяться, – прошептала она.

– Тогда не щекочи меня.

Дыхание застряло в ее горле. Дыхание и желание.

– Помнишь, что я говорила тебе о маленьких шагах?

– Я помню.

Ей вдруг захотелось выйти за границы этих шрамов. Она скользнула ладонями вниз по его бокам. Он застонал. Не от боли.

Осмелев, она коснулась его крепких округлых ягодиц. Он напрягся и поперхнулся каким-то звуком. Она улыбнулась и села верхом на него.

Массируя его спину, бедра, Ада чувствовала, как пульс снова учащается от желания, отбивая знакомый ритм. Она наклонялась с каждым движением рук, вкладывая больше силы в чувственные массирующие движения. Он снова застонал. Этот глубокий и опасный звук отозвался внизу ее живота.

– Поднимись, – сказал он.

Она привстала на коленях, совсем чуть-чуть. Одним плавным движением он перевернулся под ней. Вместо покрытой шрамами спины и мускулистого зада она увидела его лицо. Потом его широкую грудь. Потом твердую длину мужской плоти. Он пах потом и ею.

Его улыбка мелькнула как вспышка, эта яркая и неожиданная молния.

– Иди ко мне, inglesa.

– Ты все еще хочешь, чтобы я отрезал тебе волосы?

Ада очнулась от полусна, свернувшаяся калачиком рядом с Габриэлем. Мышцы, о существовании которых она и не подозревала, заныли, когда она потянулась.

– Да, – сонно протянула она.

Потом, прежде чем успела передумать, Ада высвободилась из его колдовских объятий и схватила два самых больших черепка. От холодного воздуха она покрылась гусиной кожей.

Он поднял брови.

– Ты не попытаешься снова напасть на меня с ними?

Она протянула ему осколки и опустилась на колени спиной к нему.

– Нет. Я доверяю их тебе.

Габриэль поднялся на колени и, наклонившись к ней, поцеловал в щеку. Нежный поцелуй. Жар и запах его тела окутали ее.

– Ты уверена?

– Ты сам сказал, это помеха, которую я не могу себе позволить.

Габриэль заточил о стену один из черепков. Этот скрежет царапал ее спокойствие, заставлял ее думать о тех ужасных вещах, которые принесет грядущий день. Он опробовал заостренную грань пальцем и кивнул.

Ада выпрямилась. Он взял ее лицо в ладони.

– Прямо тут, – сказал он. – Где на тебя падает лунный свет.

Он собрал ее волосы, подобрав каждую прядь с лица. Потом разровнял их, а она почти закрыла глаза, наслаждаясь нежным ритмом его прикосновений.

– Теперь не двигайся, – приказал он.

Ада расправила плечи и замерла, когда он начал резать. Глиняное лезвие с трудом, грубо пилило ее волосы. Габриэль работал с неизменным терпением. Дважды он останавливался, чтобы заострить лезвие, не говоря ни слова. Охапки волос падали вокруг Ады, потом пошли более короткие прядки, пока все волосы не оказались обрезаны.

Габриэль сел, все еще обнаженный, глаза были непроницаемы. Ада подняла руку к голове, которая казалась на удивление легкой. Длинные блестящие волосы были обрезаны до коротких неровных прядей на уровне подбородка. Она помассировала затылок, потом взлохматила свою новую прическу.

Хотя Габриэль гордо улыбался, она опустила голову.

– Я, должно быть, выгляжу смешно.

– Вовсе нет, – возразил он.

Ада вздохнула.

– Ну, что сделано, то сделано. Ничего такого, чего нельзя поправить, если я переживу этот день.

– Когда. Когда ты переживешь этот день.

– Ты веришь, что я смогу это сделать? Правда?

– Правда, – ответил он. – Я бы не испортил твою красоту ради чего-то менее стоящего.

Она потянула за короткую прядь.

– Испортил мою красоту? Я знала, что это будет ужасно.

– Иди сюда. – Он протянул к ней руку, на губах играла та самая улыбка. – Позволь мне показать, как мало это для меня значит.

Хотя Ада спала, Габриэль никак не мог расслабиться. Она лежала рядом, закинув ногу ему на живот. Его туника служила им одеялом, а плечо было ей подушкой. Он с жадностью овладел ею еще раз, доведя их обоих до головокружительной точки утомленного удовлетворения, но Габриэль не чувствовал того покоя, который надеялся найти.

Только страх.

Он поцеловал ее в макушку и улыбнулся – короткие волосы щекотали губы. Но то веселье исчезло. Хотя он был рад, что убедил ее в необходимости бороться, сейчас он стоял перед последствиями утра.

А если она беременна...

По крайней мере они женаты. Их ребенок не будет расти бастардом. Не важно, что она в конце концов подумает о его решении. Она воспитает их ребенка сильным и любимым.

То, что она может возненавидеть его так сильно, чтобы бросить ребенка, давило на его виски. Возможно, она вернется к опиуму. Возможно, она посчитает это напоминание слишком болезненным, чтобы его сохранить.

За закрытыми веками он видел ее сидящей на нем верхом. Она смеялась, еще раз принимая его в себя, тряся обстриженной головой, наслаждаясь свободой. Каждым подъемом своих бедер она подводила его ближе к освобождению. А потом она рухнула, дрожа так же, как он.

Но воспоминания об их соитии бледнели перед мыслью о ее руках, блуждающих по его спине. Она исследовала ужасные шрамы без страха или отвращения, облегчая боль его прошлого. Несколько мгновений он чувствовал себя освобожденным и ожившим. Ада помогла ему преодолеть все преграды.

Теперь у него отберут доспехи, созданные годами боли и дисциплины. Он вернется к хозяевам своей юности и снова станет рабом. Будет выполнять их приказы.

И ему стало страшно.

Широко раскрытыми глазами он смотрел на узкое окно и видел мерцание бледнеющего лунного света. Он оказался в таком отчаянии, что был готов попросить помощи. Честно говоря, он умолял о ней, и подошел к идее молитвы с душой, обремененной извращенными требованиями Пачеко. Он молился – не о себе, а о безопасности Ады. Он молился о том, чтобы она нашла силу жить и растить ребенка со всей любовью, на которую была способна, любовью, которую он мог бы с ней разделить.

Но, глядя в ночь, он знал, что не может доверить свое будущее Хоакинуде Сильве. Его отец никогда не держал обещаний. Обещания означали честь. Уде Сильвы ее не было.

Он смотрел в темноту, обдумывая разные возможности. Это была игра, ничего больше. Он сидел с одной стороны шахматной доски, его вероломный отец – с другой. Только когда рассвет начал очищать небо от темноты, он нашел маневры, которые могут освободить их обоих.