О псевдоучебнике по истории русской критики и прочих псевдо

Передо мной - недавно вышедшая 'История русской литературной критики' (М., 'Высшая школа', 2002) с предуведомлением, что она допущена Министерством образования Российской Федерации в качестве 'Учебника для студентов филологических, историко-культурных и журналистских направлений вузов, учителей средних школ и гуманитарных колледжей'. Адресат обширный, есть где 'направлять читательские интересы', говоря словами из 'Предисловия'. Здесь же, в 'Предисловии', сказано: 'Предлагаемый учебник - книга-ориентир, впервые последовательно освещающая историю русской литературной критики на всем ее протяжении от истоков до нашего времени'. Истоков (XVIII век) я не буду касаться, да и не в них 'соль' книги, а поговорю о периоде более мне близком, в котором я и сам замешан (и мельком отмечен в указанной книге) - поговорю о том, как преподносится здесь литературная критика 60-80-х годов минувшего столетия.

Авторы 'Учебника' - сотрудники кафедры общего литературоведения и журналистики Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского.

Та часть, которая касается истории русской, советской, современной критики написана Еленой Генриховной Елиной.

Какого же ориентира придерживается Елена Генриховна? Того ли самого, о котором заявлено в 'учебнике': 'Вневременное, общечеловеческое - то, что составляет теперь подлинную, общечеловеческую сокровищницу литературных оценок, мнений...' Некие 'общечеловеческие ценности' возникают и при пересказе автором россказней Троцкого о 'новой культуре' после 'мировой революции'. Но мы-то теперь знаем цену 'вневременному, общечеловеческому', знаем, что это за сокровищница 'мнений', оценок, в том числе и литературных. И Елину интересует вовсе 'не вневременное, общечеловеческое'. Следует она, по ее собственным словам, 'либерально-демократической ориентации' - с четкой границей, где свои и где нет. Так, она пишет об авторах 'Нового мира' 60-х годов: 'Литераторы 'Нового мира' доверяли вкусу и интеллекту своего (подчеркнуто автором.- М.Л.) читателя. Вот почему новомировцы искали и находили способы контакта с публикой, используя приемы аллегорий, реминисценций, подтекста, намека, иронического пересказа текста, саркастического цитирования. Рецензент с избыточным восторгом пересказывает откровенно слабый текст - в этом соединении несочетаемого крылся иронический подтекст, понять который мог воспитанный именно этим журналом новомировский читатель. Другой рецензент умилялся поступком героя в разбираемой книге. И чем глупее были поступки, тем радостнее делался тон критика. Прием 'оглупления текста' великолепно срабатывал в литературных фельетонах, блестящим мастером которого была Наталия Иосифовна Ильина'. 'Иронический пересказ', 'саркастическое цитирование', 'иронический подтекст', прием 'оглупления текста'... все это входит в 'методологию' новомировской критики таким очень уж знакомым, определяющим специфическим свойством, как разъедающее хохмачество. На протяжении всего опуса 'воспитанница' 'Нового мира' восхваляет ироничность как признак высшего интеллектуализма своих героев - новомировских критиков. О, эта вечная, брезгливая, немощная ироничность, которую А.Блок (статья 'Ирония') выводил из 'провокаторской иронии Гейне'. Тот говорил: 'Я не могу понять, где оканчивается ирония и начинается небо'. А эти вообще не знают, где у них кончается ирония.

Что может быть более бесплодным, изнурительно-однообразным, пошлым, чем эта знаменитая ироничность.

А ведь сколько в ней сознания своего превосходства, презрения не к своим. К тем, кто и помыслить не может, что надо так хитроумно разгадывать какой-нибудь гаденький подтекст.

И это называется 'литературной критикой'?! И почему этот междусобойчик надо запускать в историю русской литературной критики?

Узнаем мы, что есть и такой 'вид критики', как 'тусовка', которую прямо-таки воспевает Елена Генриховна. 'В литературной критике тусовка имеет немаловажное значение, поскольку объясняет во многом тяготение одних литераторов к другим, объединение их вокруг различных изданий и, естественно, определяет шкалу критических оценок. Заявляя себя в том или ином творческом качестве, писатель, как правило, хорошо знает, какая литературная 'тусовка' его громко поддержит, а какая - иронически отвергнет. При этом определенная часть литературных критиков считает важным примкнуть к 'тусовке' и практически в каждой своей публикации 'подать знак своим'... и т.д. Да, только дитя современных 'рыночных отношений' вытравляющих все творческое, индивидуальное в писателе, оставляющих в нем только голые расчеты, может с таким пониманием, участием рассуждать о торгашеской спайке литературных дельцов. Но опять-таки, почему нужно эти стаи загонять в 'учебник', почти в трехвековую 'историю русской литературной критики'?

Тусовка, оказывается, может быть и межконтинентальной, 'подавать знак своим' можно и через океан. Вот как тусуется Елина со своими коллегами - бывшими советскими гражданами, ныне американцами Вайлем и Генисом - у нее, помните, 'иронический подтекст', у этих - 'эзопов язык': 'Мир, в котором эзопова словесность замещает обыкновенную, требует особого способа восприятия. Читатель становится не пассивным субъектом, а активным соавтором. Более того, читатель превращается в члена особой партии, вступает в общество понимающих, в заговор людей, овладевших тайным - эзоповым языком'. А еще говорят, что не существует на свете никакого заговора.

Вообще, литературному Брайтон-Бичу повезло в 'истории русской критики', 'Продолжает оставаться заметным творчество П. Вайля и А. Гениса, писателей и критиков, анализирующих историю и современность сквозь призму гражданской истории'. То есть при помощи 'приема оглупления', призму пресловутой 'совковости' в их книге: '60-е: Мир советского человека'. 'В 1990-е годы зазвучал голос публициста и критика Б.Парамонова... Эта критика дразнящая, эпатирующая, заставляющая взглянуть на известные литературные факты новыми глазами! Парамонова слушают по радио, читают в книгах и журналах, знакомятся с интернет-версиями его статей'. В своих известных мемуарах Ст. Куняев рассказывает, как во время его поездки в США к нему в гостиницу пришел работающий в 'Голосе Америки' Б.Парамонов с просьбой дать ему интервью, на что Станислав Юрьевич отвечал, что с клеветником и подлецом он не желает иметь никакого дела. И правильно поступил, иначе и нельзя разговаривать с этим отъявленным русофобом, извращенцем, который свою патологическую извращенность переносит на исторических героев России. Не в этом ли видится Елиной привлекательность этого 'дразнящего, эпатирующего' борзописца? Есть одно признание его, на котором, пожалуй, стоит остановиться для уяснения одного немаловажного вопроса. В свое время в журнале 'Звезда' ( 1991, № 1) Б.Парамонов опубликовал статью 'Портрет еврея. Эренбург'. Смысл ее сводится к такому заключению: 'Сфера еврейства - это гений, а не культура. Можно заметить игровое, ироническое отношение евреев к их собственной культурной деятельности'. Это и доказывается на примере Ильи Эренбурга, поучительность пути которого видится не в литературной деятельности, бывшей для него игрой, а в том, что он, несмотря ни на что, остался евреем!

И не такова ли роль многочисленного племени иронистов и в нашей литературе, иронистов не только по 'жанру', по складу мышления, но и по отношению к своей 'литературной деятельности'. И вот герои Елиной - все эти ловкачи по части 'иронического подтекста', 'саркастического цитирования', 'эзопова языка', 'тусовок', 'приемов оглупления' текста и т.д. - сами принимают свое 'творчество' за игру, а их поклонница силком тащит озорников в 'историю русской критики'.

Впрочем, Елена Генриховна, столь неравнодушная к 'запретному творчеству' перебравшихся в Америку генисов - вайлев - Парамоновых и прочих могла бы поинтересоваться творчеством самих американских писателей, которые пополнили бы и обогатили коллекцию любимых ею иронистов. Правда, с обратным, чем у нее, знаком. Так, в романе Томаса Вулфа 'Домой возврата нет' сатирически выведен некий Свинтус Лоуган, создатель цирка проволочных кукол, бездарные, нелепые представления которого объявлены прессой величайшим открытием: 'Никогда еще со времен Чаплина искусство трагического юмора не достигало в пантомиме столь несравненных высот'. Есть одна любопытная черта фабрикации этого очередного гения, о котором в романе Томаса Вулфа говорится так: 'И так же, как для них (Пикассо, Бранкузи, Утрилло, Гертруды Стайн. - М.Л.), для мистера Лоугена и его искусства требовался особый словарь; чтобы рассуждать о них со знанием дела, нужно было владеть особым языком, в котором тончайшие оттенки становились день ото дня недоступней для непосвященных, по мере того, как критики старались перещеголять друг друга в постижении глубин и головокружительных сложностей, бесконечных нюансов и ассоциаций, порожденных Свинтусом Лоугеном и его кукольным театром'.