герои. И что из этого вышло?

Время, история страны многому учат, заставляют трезво смотреть на прошлые события, на знаменитых некогда литераторов, их продукцию, хотя бы на ту же мелкотравчатую зощенковскую сатиру. Но какое дело до этого засевшему в немецкой Тмутаракани эмигранту, ковырявшемуся в пронафталиненном диссидентском 'ретро'. Впрочем, Зощенко понадобился ему для восхваления самого себя. Своего 'исторического подвига'. Как закрутилась 'тоталитарная идеологическая машина' в Суворовском училище, где числился герой, в самом КГБ - когда узнали, что он был у Зощенко! Все карательные силы были брошены на выяснение вопроса - когда это было: до постановления или после постановления ЦК! 'Министр Абакумов кулаком стучал по столу: 'Как такое могло случиться в нашей системе, кого вы там воспитываете? ... Тут одно из двух: либо они туда пошли до постановления и тогда их надо наказать примерно - за то, что читали его срамные книжки. Либо они были после - и надо их сажать, а училище - расформировывать'. Следуют допросы 'вольнодумца' кагэбэшниками с разными подходами - от лобового ('Ведь писателишко никакой. Подонок, пошляк, литературный хулиган, отребье') до изощренно-иезуитского ('А вы уверены, что были у Зощенко?')

История заканчивается триумфом 'вольнодумца', одолевшего 'тоталитаристов', такой картинкой: 'Я вижу, как идут по каналу Грибоедова два мальчика в черной униформе с голубыми погонами и девочка в цветах польского флага, холодея от страха, но также и от сознания, что иначе они поступить не могут. Человеку (то есть Зощенко. - М. Л.) плюнули в лицо, и брызги этого плевка попали в них. Не отговаривайте их от этого пути, не говорите, что этот путь ошибочен и бесполезен... Так еще не все потеряно, господа мои. Еще не только не вечер, но даже не сумерки, и рано хоронить надежды. Еще жива наша скорбная планета, она еще вертится, окаянная!..'

Ну что тут можно сказать - об этом лепете, несообразном, казалось бы, ни с опытом почти восьмидесятилетней жизни автора, ни со здравым смыслом, а разве лишь свидетельствующем, до чего может довести человека 'литература', помрачающая живое мироощущение, инерция механического писательства. Не за это ли дряхлое младенчество называет Аннинский Владимова в своей переписке 'национальной гордостью своей культуры'. (Какой 'своей'?)

Показательна во многих отношениях эта переписка. Человек живет десятки лет в Германии и ни слова об этой стране, о культуре, быте, национальной психологии, о небезразличном вроде бы для обоих адресатов 'еврейском вопросе' в этом когда-то 'логове антисемитизма'. Я был, можно сказать, мельком в Германии - дважды в Лейпциге (тогда еще в ГДР), раз - в Кёльне, как профессор Литературного института в рамках научного сотрудничества с немецкими учебными заведениями, и кое-что увидел и узнал из общения с немцами. Например, что до сих пор в старших поколениях живет ностальгия по гитлеровским временам. И не забывается война и то, кто был их враг.

Живущая в Лейпциге переводчица Люба, русская женщина, вышедшая замуж за немца, с которым вместе училась в Ленинграде, рассказала мне, что ее знакомая фрау, потерявшая трех сыновей на русском фронте, рехнулась умом и в минуты просветления что-то бормочет о России. Признаться, я не очень сочувствовал фрау, зная, сколько миллионов русских матерей получали в войну похоронки. Когда я в 1996 году приехал в Кёльн, в институт славистики Кёльнского университета, меня поселили в так называемый пансион, попросту в одну из комнат большой квартиры. И я чувствовал, как хозяйка по имени Хильда, пожилая немка с водянистыми глазами, недоброжелательна, почти враждебна была ко мне. Перед моей поездкой в Кёльн Вадим Кожинов полушутя, полусерьезно сказал мне по телефону: 'Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните'. Мы, конечно, не можем забыть, каких неисчислимых жертв стоила нам гитлеровская агрессия, но, видимо, немцы более памятливы в отношении войны, и помогают им в этом диссиденты-русофобы, о чем речь пойдет ниже.

Когда я был в Лейпциге и говорил с ректором местного литинститута Шульцем, зная, что он воевал в России, был пулеметчиком - меня не покидала мысль: не он ли строчил из пулемета во ржи в первый день моего участия в боях на Курской дуге (в начале августа 1943 года), и сколько же выкосил он за войну наших людей. Встречаясь в институте славистики Кельнского университета с Вольфгангом Казаком, автором 'Лексикона русской литературы XX века', и зная, что он подростком был в гитлерюгенде, воевал в конце войны с нами, попал в плен, - я чувствовал в разговоре ров между нами, и не только в вопросах литературы, где имена писателей для 'Лексикона' выбраны в результате 'живого контакта' с эмигрантами 'третьей волны'.

Но что значат отрывочные сведения, беглые встречи, разговоры в сравнении с тем обилием материала, которым располагает живущий десятилетиями в другой стране эмигрант, хотя бы в познании ее культуры, национального характера? Но и намека на это нет в переписке двух 'интеллектуалов'. Кажется, сидят они, как и десятки лет назад, в Московском Доме литераторов и услаждаются литературным трепом, начиненным такими именами, как Белла Куркова, Ростропович, Гинзбург, Гладилин, 'Наташа Иванова', 'мать-наставница Латынина', 'Саша Архангельский' и т. п. Тут же - сотрудники 'Свободы', через которых идут выступления Аннинского по этому радио, а полученный гонорар становится постоянной темой переписки (как быть - переслать его или оставить до приезда критика в Германию). 'Дорогой Лева' и 'Дорогой Жора' не скупятся на похвалы друг другу. Жора именует Леву единственным критиком, а Лева в ответ уверяет, что Жора со своими текстами будет жить, 'пока останется на Руси читатель'. Как говорил В. Розанов: 'если бы евреи были немножко поумнее...'.

От обоих достается русским, русскому народу. Аннинский: 'Самое жуткое - это наши российские толпы... Похмельное дыхание у них так и эдак смердит'; 'тут уж, наконец-то, наша логика проглядывает: наша российская, воровская'; 'имперские амбиции'. Владимов: 'Народ 'проспиртован', 'конгресс русопятов'. И т. д.

Аннинский любит повторять в письмах сказанные о нем 'незабываемые слова' Владимова: 'расставишь руки и - полетел'. Эдакий чернильный Икар! Куда, однако, полетел? Об этом мы еще скажем, но такой ли уж романтический летун перед нами? Вот какую далеко не летучую инструкцию дает он своему дружку-эмигранту Жоре, как тому устроиться в Москве (в немецкой Тмутаракани тот никому уже не нужен, как и другие диссиденты-русофобы за рубежом, спрос на которых катастрофически пал с разрушением нашего великого государства): 'Я передавал через Алю: по моим понятиям, надо, чтобы Г. Владимов написал письмо на имя мэра Москвы Юрия Лужкова, желательно с тем же мастерством, с каким во время оно им написано письмо на имя генсека Юрия Андропова. Чтобы было вокруг чего строить. А добавить 'голос общественности', собрать подписи литераторов и напечатать у Оли Мартыненко - за этим дело не станет. Но нужно то, 'вокруг чего'. Письмо мэру...'. Если не дадут квартиру в мэрии, то 'можно арендовать дачу в Переделкино. Пожизненно'. Если какие-то другие проблемы с паспортом и пропиской, то 'придумать вполне можно. Главное оказаться здесь, а это совершенно реально'. Тут Лева ссылается на такой неотразимый, по его мнению, аргумент, как: Жорик - не так себе, а 'национальная гордость своей культуры'.

Да, без гешефта не обойтись, он-то, пожалуй, главный талант для наших приятелей, который они не дадут в себе зарыть. Только с пониманием этого и можно назвать справедливую цену этим литературным летунам.

Ведь кто такой Лев Аннинский? Ни одной статьи, которая стала бы этапной в критике. Об отсутствии всякого эстетического, художественного чутья свидетельствуют хотя бы его панегирики упомянутым выше бездарным опусам Рыбакова и Владимова. Чего бы ни коснулся он в русской классике - все у него сводится к гаденькой цели - 'обличить русскую дурь'. Десятки лет потешается иронист не только над 'Левшой' с его 'непрыгающей блохой', но и над героями-праведниками Лескова, по поводу которых сам писатель сказал: 'Сила моего таланта в положительных типах', 'искусство должно и даже обязано сберечь сколь возможно все черты народной красоты'.

В последнее время наш Лева весьма активизировался по части 'обустройства России'. К его радости, нет больше 'империи зла', навечно покончено с 'имперскими амбициями' России. 'Никакой зримой перспективы у России нет; из числа великих держав мы вылетели навсегда, пора нам с этим смириться, да заодно и поучиться у 'народов малых'. А проблема - реальная: как России, которая на протяжении полутысячелетия играла роль 'великой' державы, влезть в роль рядовой, малой страны' ('Литературная газета', № 24, 2004). Поскольку сильная, великая Россия немыслима вне Церкви, Православия, то наш оракул старается напакостить им. Чего стоит его интервью под названием 'Церковь или стая' ('НГ'. Религии', № 23, 15 декабря 2004). Не считая себя православным, он так расфасовывает содержимое своего