посмотреть на себя, на свое положение в мире, истории... И если даже после этих потерь мы, русские, не сошли с исторической сцены, а, единственный в мире народ, находим в себе духовные силы для борьбы, сопротивления сатанинскому глобализму - то это, видимо, и потому, что за нас предстательствует, за нас молится неисчислимый сонм наших братьев-воинов, отдавших жизнь свою 'за друти своя'.
В журнале 'Знамя' (№ 3, 2004) опубликована переписка Г. Владимова с Л. Аннинским. Коснулась она и моей статьи 'Либеральная ненависть' (опубликованной в газете 'Завтра' еще в апреле 1996 года), где эмигрант Владимов назван 'гудерианцем'. Посылая своему зарубежному другу газету с моей статьей, Аннинский сделал приписку: 'То, что 'гудерианец', - уже, так сказать, аксиома. Утешение одно: это все-таки паблисити. Но по-русски, с говнецом, как сказал бы Лесков'. Лесков вряд ли бы так сказал, слишком уж специфичны нюхательные пристрастия к подобного рода словцам (а может, не только к словцам). Получив письмо друга, Владимов изготовил пространный ответ с нападками на критика своего романа. 'Для меня, разумеется, особый интерес представило определение моей (или твоей?) позиции 'Либеральная ненависть'... Нет для него (автора статьи) эпитета позорнее (и ненавистнее), чем 'либеральный'. Сколько мне Ланщиков мозги буравил: 'Миша Лобанов! Ах, Миша Лобанов'. Владимов, по его словам, думал, что Лобанов - 'мозговой трест правого крыла', а в статье, оказывается, 'ничего своего', повторяется сказанное о его герое-смершевце писателем Богомоловым. Замечу, что в статье моей дается ссылка на Богомолова потому, что он сам в войну был в 'Смерше', и почему бы не привести его свидетельство о неправдоподобности владимовского персонажа - майора-смершевца Светлоокова, в сущности мелкой сошки, которая по диссидентской предвзятости автора своим появлением на Военном совете армии приводит в состояние страха, оцепенения его членов. Одной этой частности оказалось достаточно для того, чтобы Владимов сделал такой вывод: 'Долгое время мы думали, что он (писатель Богомолов) единомышленник Тарковского. Оказалось - единомышленник Лобанова'.
Десятилетиями мусолят литературные либералы такие ставшие уже затхлыми наживки, как тоталитаризм, КГБ, 'сталинщина' (Троцкий), холокост и т. д. И нет им дела до объективности, до того, что не может все в жизни быть одного цвета, что тот же 'Смерш' имел в войну вполне конкретный смысл: смерть шпионам. Ибо шпионы были, как были в тридцатых годах враги народа, что подтверждается и ныне - реваншем преемников тех врагов народа (всех этих Троцких-Зиновьевых-Каменевых-Бухариных и прочих), которые, захватив ныне власть в стране, мстят русскому народу - геноцидом.
Ничего в событиях Великой Отечественной войны не видя, кроме зверств смершевцев, особистов, владимовы сделали из них пугал, страшилищ. Но и они ведь не были одного цвета. Мой брат полковник Лобанов Дмитрий Петрович прослужил в армии, в ракетных войсках, более тридцати лет, рассказал мне несколько историй, связанных с особистами. Будучи лейтенантом, он однажды после проведенных занятий забыл сдать секретное наставление по АК-47 и ушел домой. Примерно через два часа к нему явился посыльный солдат и сказал, что его вызывают в особый отдел. Там находились начальник отдела и начальник секретной части полка. Не услышав в свой адрес ни упрека, ни замечания, молодой офицер сдал наставления, извинился за халатность и возвратился домой. Особисты поверили, что здесь нет умысла. И было это в самом начале 50-х годов, при Сталине.
А вот история более 'крупного масштаба'. У заместителя главного инженера ракетной армии пропала секретная тетрадь. Прокуратура и особый отдел настаивали перед командующим ракетной армии генерал- полковником Милехиным на предании забывчивого инженера суду. Генерал Милехин доложил о происшедшем командующему ракетными войсками стратегического назначения Н. И. Крылову, который приказал направить полковника к себе. После беседы, основательно изучив суть дела, Крылов принял решение не привлекать виновного к уголовной ответственности, а уволить его со службы по возрасту с сохранением пенсии. Вот вам 'всевластие' особистов.
Пишущие диссиденты могут порезвиться по поводу этих фактов, ведь для них не резон все то, что может быть в жизни. Не потому ли так голо, тенденциозно, прямолинейно их 'разоблачительство', хотя бы тех же особистов, лишенных оттого каких-либо живых психологических черт, так плакатно?
Художественная немощь - одна особенность опуса Владимова. Другая - та, что обозначена мною словом 'гудерианец'. Вот о чем шла речь в моей статье. 'Автор романа до крайности пристрастен в своих характеристиках героев, окарикатуривая одних, холуйствуя перед другими. Вот два полководца - русский маршал Жуков и немецкий генерал Гудериан. Маршал Жуков с 'чудовищным подбородком', 'с волчьей ухмылкой', 'с улыбкой беззубого ребенка', 'с панцирем орденов на груди и животе', со 'зловещим' голосом и т. д. И как меняется тон разговора, переходя на умильное придыхание, когда речь заходит о Гудериане. Ну решительно идеал германца! Не завоеватель, вторгшийся в чужую страну со своей танковой армадой во исполнение преступного приказа фюрера, его плана по разгрому России, закабалению ее народа. Не жесткий пруссак, а некий благородный рыцарь воинского долга, вдохновленный идейной борьбой против 'серой чумы большевизма', добрый Гейнц, заботливый отец своих измученных в русских снегах солдат, поднимающий своей (довольно театрализованной) речью их 'тевтонский дух'. Культуртрегер, призванный в собственном мнении открыть туземцам глаза на зло в их системе, общественной морали'.
Впрочем, в идеализации немецкого завоевателя столько литературно-условного, фальшивого (о чем я писал в статье), что этот дифирамб дает тот же сомнительный эффект, что и бездарный пасквиль на русского маршала. В свое время Л. Аннинский вознес до гомерических высот такое серенькое изделие, как 'Дети Арбата' А. Рыбакова. Недавно этот литературный труп попытались реанимировать в 'телесериале'. Видимо, сверху спустили программу по очернению тридцатых годов с их созидательным энтузиазмом, освобождением от 'пятой колонны' в канун Великой Отечественной войны. Как и в случае с Рыбаковым, Аннинский не знает удержу в славословии Владимова, называет его 'писателем, составляющим национальную гордость своей культуры'. Но в какой мере это славословие отвечает качеству товара, видно по очередному сочинению Владимова 'Долог путь до Типперэри' (журнал 'Знамя', № 4, 2004). Во вступлении говорится, что над романом автор работал в последние годы жизни, 'постоянно возвращался к написанному и многократно его дополнял, исправляя и переписывая в разных вариантах'. И что же родила 'гора' этих многолетних многократных дополнений, исправлений, переписываний в разных вариантах? Автор начинает свой роман с эффектной сцены 'свержения железного Феликса' на Лубянке. Сидя 'в своей срединно- европейской Тмутаракани, в заштатном Нидернхаузене', 'воткнув глаза в телевизор, а ухом внимая 'Свободе', я ждал десятичасовую 'Tagesschau' (обозрение дня. - нем.), где свержение железного Феликса покажут подробнее...'. И это свержение 'первого чекиста' эмигрант Владимов именует дважды 'крушением нашего тысячелетнего рейха'. И если гитлеровский рейх продлился всего лишь 12 лет, то во сколько же сотен раз страшнее ему 'рейх' другой - тысячелетнее русское государство! Неслучайно, видно, брошен был клич по телевидению министром культуры Швыдким: 'Русский фашизм страшнее немецкого'.
После столь нелицеприятного объяснения с бывшей родиной - 'тысячелетним рейхом' автор знакомит читателя со своей биографией, рассказывает о своем детстве, юности и величайшем событии в своей жизни - как он с приятелями (мальчиком и девочкой) навестил Зощенко, бывшего в опале после известного постановления ЦК партии. За десять минут встречи с подростками писатель успел вполне проинформировать их о своей жизни. 'О чем говорил Зощенко? Сражался с бандами Махно. Был травлен газами. Был в красной коннице'.
В 1958 году, работая в газете 'Литература и жизнь', я с поэтом Юрием Мельниковым, приехав в Ленинград, побывал на квартире Анны Ахматовой, у которой взял стихи для газеты (как она и уверяла нас, они так и не прошли). Поэтесса была нездорова, лежала в постели, в изголовье ее было большое Распятие, бросавшееся в глаза прежде всего прочего в комнате. До этого я ее видел в 1946 году, когда был студентом МГУ и у нас в комаудитории выступали ленинградские поэты. Ахматова барствовала на сцене, принимая как должное внимание к себе всех других выступавших, комплименты председательствовавшего на вечере Николая Тихонова. Через год после этого имя ее окажется рядом с именем Зощенко в постановлении ЦК партии. Но ничего сокрушительного в ее быту не произойдет. Из Союза писателей ее не исключали, она продолжала печататься, к 70-летию Сталина вышли ее мастерски сделанные стихи о вожде.
В отличие от нее, осторожной по части фрондирования, Зощенко встречался с иностранными журналистами, демонстрировал свое несогласие с критикой. А ведь было и нечто резонное в ней, в этой критике. Несколько лет назад в журнале 'Знамя' появились дневники Геббельса, где нацистский идеолог пишет, как они с фюрером смеялись, читая рассказы Зощенко. Видно, доставляло удовольствие Гитлеру думать, что в предстоящей войне его солдаты будут иметь дело с такими придурками, как эти зощенковские
