– Если бы я узнал обо всем раньше!.. о тебе, о сыне…

– Что было бы тогда?

– Не знаю. Наверное, я бы приехал… да, я вернулся бы сюда и взял тебя в жены!

– А что изменилось сейчас? Ты узнал, ты вернулся, и я рядом с тобой! Еще не поздно!

Небо на востоке плавилось ожиданием рассвета – впрочем, ночь по-прежнему царила над землей, и Заревой Аруна, возничий Солнца, еще только протирал заспанные глаза.

– Поздно, – слова рождались трудно, их приходилось насильно выталкивать из уст. – К тебе сватается мой отец, раджа Шантану. Я не могу встать на пути у отца.

– Но ведь раджа отказался принять условия МОЕГО отца! А ты волен согласиться… Или тебе что-то мешает?

Движения Сатьявати без видимой причины замедлились, весло все реже погружалось в воду, черты лица сковала чуждая рыбачке-подкидышу отрешенность – но, тем не менее, челн продолжал двигаться с прежней скоростью.

– Мешает, Сатьявати. Я уже сказал… Что с тобой?! Тебе плохо?!

Молодая женщина не ответила. Судорога пробежала по ее гибкому телу, дерзкими пальцами проникая в тайные глубины, вынуждая каменным изваянием застыть на корме, уронив весло себе на колени. Смуглая кожа словно покрылась налетом пепла; глаза Сатьявати изумленно распахнулись, и в их глубине мало- помалу стали разгораться зеленоватые сполохи – берилл такого цвета рудознатцы Восточных Гхат зовут 'Кошачьей искрой'.

Гангея наклонился вперед и вгляделся: нет, это не было отражением бледного венца Сомы-Месяца! Куда больше 'Кошачья искра' походила на янтарные угли, что неусыпно рдели в глазах их сына, Черного Островитянина.

А потом губы на пепельном лике статуи дрогнули, раскрываясь весенним бутоном; и прозвучал голос.

Совершенно незнакомый голос.

Мужской.

– Беспокойство излишне, царевич. Она под моей Опекой.

– Кто ты?

Искренний смех был ответом: так смеются взрослые над детской шуткой.

– Кто ты?! – сердце грозило пробить грудную клетку и горящим комом выпасть на дно челна. – Чего ты хочешь от нас?!

– Вот именно – от вас. От вас обоих. Но в первую очередь от тебя, сын Ганги и раджи Шантану. Перед тобой – Вишну-Даритель, Опекун Мира.

Гангея не поспешил упасть ниц, и даже сложенные ладони остановились на полдороге ко лбу.

– Прости мою дерзость, светоч Троицы… Но откуда я могу знать, что в Сатьявати вселился именно ты, а не мятежный дух, укравший громкое имя?

– Мне нравится, царевич, что ты отказываешься верить на слово. Даже богу. Недоверчивость – залог мудрости будущего правителя. Что ж, не поскупись на малую толику собственного Жара и произнеси тайную мантру, которой научил тебя достойный Рама-с-Топором! Будь дерзок до конца, убедись, кто перед тобой…

Гангею пробрал озноб. 'Мантрой Раскрытия' он пользовался всего раз в жизни, и то под присмотром Гуру. Ничего страшного она в себе не таила, и Жара-тапаса на распознавание истинной сущности собеседника уходило совсем мало; но… Наследник престола боялся другого. Он боялся увидеть, как сквозь родные черты Сатьявати проступит чужое лицо!

И хорошо еще, если это действительно окажется лицо бога!

Гангея сосредоточился, вызывая в себе прилив Жара, ощутил, как жгучая волна поднимается изнутри, заполняет его всего, без остатка, пенясь и начиная изливаться наружу; после чего впился взглядом в непроницаемое лицо женщины-истукана – и тихо произнес четыре слова.

Нараспев, потому что в 'Мантре Раскрытия' главным были не слова, а тон.

Словно пульсирующие цепи разом сковали его воедино с женщиной на корме. Черты Сатьявати дрогнули и начали исподволь меняться. Кожа стала еще смуглее, до боли напомнив внешность Черного Островитянина, отвердели скулы, ушла раскосость, легкая горбинка выгнула переносицу, а полные губы сами собой сложились в понимающую и чуть снисходительную улыбку… На Гангею смотрел Вишну, Опекун Мира: таким его облик был запечатлен в статуе из чунарского песчаника, воздвигнутой перед входом в центральный храм Хастинапура.

Сомнения ушли: перед сыном Ганги сидел 'дэвол', человек, одержимый богом. Пусть сами боги и их противники звали друг друга сурами и асурами, напрочь запутавшись, что из этих имен значит 'Светоносный', а что – наоборот; люди же испокон веку именовали небожителей 'дэвами'.

Мать-Ганга даже сына сперва хотела назвать Подарком Богов, то есть Дэвавраттой, но вовремя передумала.

Наследник потрясенно вздохнул – и видение померкло одновременно с угасанием Жара.

– Каюсь в дерзости, – он склонился перед богом, и сложенные ладони теперь уже без помех добрались до лба, – и возношу хвалу Опекуну Мира за честь лицезреть его облик!

– Недоверчивость и почтительность – хорошее сочетание. Поднимись. Я хочу говорить с тобой.

Гангея послушно выпрямился. Когда-то увидеть Вишну, благородного Опекуна и своего кумира, было для него пределом мечтаний. О, как много хотел он сказать утонченному божеству, покровителю царей-