хлебали из одной миски душистое варево, временами ссорясь из-за особо лакомого кусочка. После первого знакомства и стычки с Крошкой-привратницей мартышка на удивление быстро сошлась с хозяином ашрама. Ластилась, искалась в колтунах, вовсю приставала к нему с многочисленными обезьяньими заботами и даже дала подержать свою драгоценную гирлянду из черепов – что для Кали было верхом доверия.

Они были похожи. Очень. Провал вместо переносицы, морщины избороздили плоть, похожую на застывший сок смоль-древа, массивные челюсти выпирают вперед… лапы до колен, ладони черпаками свисают, а мякоть самих ладошек розовеет младенчески!.. Словно в хижину забрался павиан-вожак с самкой-недорослем, осмотрелся и решил пожить денек-другой, до того момента, когда опять потянет на волю. Но Вьяса изредка прекращал шумно набивать утробу (будь Гангея менее взволнован, он бы заметил нарочитость поведения урода!) и в упор глядел на сына Ганги. В такие минуты разом отступало на задний план внешнее звероподобие, переставали смущать иссиня-черная кожа и волосы цвета каленой меди; даже светящиеся в темноте глаза выглядели обыденно. Мало ли, у одних зубы кривые, у других шрам через всю щеку; третьи глазищами сверкают… Бывает.

Крылось в облике Вьясы нечто, вызывающее в сознании давний образ Рамы-с-Топором, сурового Гуру – в самом начале обучения, когда учитель все еще чувствовал себя отщепенцем, одним против всех, он смотрел так же.

Готовясь в любую секунду ударить и втайне надеясь, что не придется.

И еще: когда Вьяса громогласно сообщил, что ему приспичило выйти по нужде – Гангея не удержался и тайком выглянул в щель, провожая сына взглядом. Тот, забыв о личине, шел ровно, почти степенно, разом перестав горбиться и подпрыгивать, как одержимый; со спины он и вовсе походил на обычного взрослого мужчину, озабоченного поисками укромного уголка.

До возвращения Вьясы обезьянка нервничала и поминутно дергала Гангею за край одежды.

Даже есть перестала.

– Далекий от сути появления и исчезновения обречен удивляться, – пробормотал наследник, цитируя любимое изречение того самого брахмана-советника, который спал сейчас в лагере сном праведника.

И позавидовал старцу: далекий не только 'от сути появления и исчезновения', тот был сейчас далек и от прочих земных горестей.

– Ошибочка! – скрипнуло от двери. – Тот, кто не способен постигнуть возникновенья и гибели существ, может позволить себе удивляться по-детски; разумный же забыл про удивление. Чему тебя учили, папулька? Баб портить?!

Вернувшийся Вьяса гулко хлопнул себя по животу, упал на четвереньки и поскакал к Кали, преисполненной ликования.

– Вот за это его и кличут Вьясой, – тихо шепнула женщина, склонясь к самому уху Гангеи. – Сам Опекун Мира имя даровал. Отцу снова сон был: являлся Вишну, говорил – сын Спасителя мудрее мудрых, в материнском чреве все Веды с комментариями изучил! Я, один из Троицы, и то к нему беседовать прихожу, послушать, как он святые писания по-своему расчленяет… Зовите теперь подвижника Вьясой- Расчленителем! Рыбаки-то его поначалу Черным Островитянином прозвали… да и по сей день зовут.

– Черным Островитянином? – переспросил Гангея.

На благородном языке это звучало, как 'Кришна Двайпаяна'. И из тишины прошлого, где плыл челн и рождались дети, растущие не по дням, а по часам, донесся еле слышный голос Рамы-с-Топором, аскета и матереубийцы:

'Только шиваиты знают правду: все смертные аватары Опекуна – или те, кто предрасположен к этому – носят одинаковые имена. Иногда это прозвища. Кришна, то есть Черный; Кали, то есть Темная; или… или Рама, что значит Вороной.'

Кришна Двайпаяна, Черный Островитянин, он же Вьяса-Расчленитель; сын Спасителя для всех, кроме матери и отца.

Настоящего отца.

– Не скучай, папулька, – янтарный взгляд Вьясы проникал в душу и даже глубже. – Брось грустить, бывает хуже! Ты радуйся тому, что я тебя не люблю гораздо меньше, чем всех остальных. Почти как маму…

И наследник изумленно ощутил: в хижине пахнет сандалом.

Как же он раньше не заметил…