Майя-иллюзия?
А что в нашей жизни реально?!
– Прекрати, говорю! Это я, мама!
Отшельник с явным сожалением бросил скакать и вопить; даже Крошка умерила шипение и опустилась ладони на две-три ниже.
– Кому сказано?!
– Да ладно тебе, мамулька, – обиженно скрипнуло в ответ, – уже и пошутить нельзя… Крошка, иди спать! Я тебе утром молочка налью – или лучше макаку эту скормлю, придурочную…
Кобра еще некоторое время шипела, обращаясь в основном к Кали и предупреждая о необходимости вести себя прилично, пока сама Крошка будет колебаться в выборе между молоком и 'этой макакой' – после чего втянулась обратно под порог и затихла в норе.
Гангея стоял дурак дураком, с факелом наперевес, и буря в его душе перекликалась на разные голоса:
– Вьяса, прекрати! Это я, мама! – издевалась буря.
Имя 'Вьяса' вполне подходило отшельнику, похожему на чащобного ракшаса-людоеда, поскольку означало всего-навсего – 'Расчленитель'.
Зато остальное…
– Заходи, – устало прошептала буря, разом бросив трепать измученный рассудок, и женская ладонь тронула окаменевшее плечо хастинапурского принца. – Он больше не будет.
– Кто он?! – язык ворочался трудно, и слова выходили мятыми, как собачья подстилка. – Кто он, Сатьявати?!
– Твой сын.
Прошло не меньше минуты, прежде чем она поправилась:
– Наш сын.
– Я родила его три с лишним года тому назад, через девять месяцев после встречи с тобой. Скрыть беременность в поселке невозможно, но ко мне относились хорошо – считали будущего ребенка сыном Спасителя-риши, великого мудреца Парашары, залогом удачи для всех…
– Этого не может быть, – сказал ты.
– Клянусь, я хотела, чтобы плод умер во чреве! Отец бы мог порассказать тебе, как ему приходилось чуть ли не силой отбирать у меня весло или за шиворот оттаскивать от тяжелых корзин! Я тайком грела воду – бабы говорили, что горячие купания срывают беременность… будучи на сносях, пила выжимки снухи- молочая… Все зря! Почувствовав приближение срока, я села в челн и приплыла сюда, на этот остров…
– Этого не может быть, – сказал ты.
– Я думала, что умру – он родился таким… большим. Тогда я перерезала пуповину острым камнем и бросила ребенка около ашрама. Он плакал, кричал мне вслед, почти членораздельно – но я не обернулась. Возвратилась в старую хижину, где жила еще в бытность перевозчицей, выла там больше недели… что ела? спала ли? – не помню. Очнулась снова на острове. Сижу в челне, плачу, весло поперек колен, ладони до крови стерты, а на берегу – он. На четвереньках бегает. Зовет. Здесь камышниц много, так он сперва у них яйца из гнезд воровал, а после изловчился птенцов есть. Сырыми. И еще червей дождевых… улиток… Вышла я из челна, подняла камень, которым пуповину резала, и чувствую – не смогу. Руки плетями висят. А с середины реки отец кричит… понял, хитрован, где меня искать!
– Этого не может быть, – сказал ты.
– Отец потом рассказывал: сон ему был. Вещий. Сам Опекун Мира являлся, в шапке до неба. Вставай, говорил, Юпакша, и беги бегом – родился у мудреца-Спасителя сын, да теперь самого дитятю спасать надобно! Отец когда меня в поселок доставил, рыбакам сразу начистоту выложил: каково дитя! И про сон добавил. Думали, спорили, наконец решили: пускай живет себе на острове, а мы Спасителеву чаду станем харч возить, ашрам чинить… там видно будет! Выживет – добро, помрет – тоже зло с гулькин нос; знать, не судьба! Я поначалу не ездила – видеть боялась. Чуяла душа: не удержусь, возьмусь-таки за камень! Бабы меня стыдили… Месяц прошел, другой, третий, возвращается отец мой от внука и хохочет: заговорил! Юпакша только на берег, еще по колено в воде, а внучок уже от хижины орет благим матом: 'Сам, дескать, трескай свою простоквашу, хоть залейся – а мне рыбки лучше привези или там утятинки копченой!' Отца чуть удар не хватил…
– Этого не может быть, – сказал ты.
– Полгода терпела, потом приехала. Сама, без Юпакши. Встретил, как ни в чем не бывало, смеялся, шутил… а я смотрю на него – и в горле комок. Борода у него рыжая… у шестимесячного. Сыном зову, язык ровно ошпаренный, а он почувствовал. Бросил юродствовать, за руку взял и серьезно так: ты, мама, ежели противно, лучше не езди! Сама жизнь изгоем прожила, понимать должна – оно вдвое поганее, когда жалость, как помои из тряпки, выжимают! Вот тут я сердцем и почуяла: мое! Пала ему в ноги, прости, кричу, дуру несуразную…
– Это сон, – сказал ты. – Это ночной кошмар. Сейчас я проснусь и все будет по-старому.
– Угу, – откликнулся из угла трехлетний ребенок, скорчив гримасу и запуская мосластые пальцы в огонь бороды. – Давай, просыпайся, папулька…
Сатьявати уже давно молчала, только всхлипывала украдкой, а Гангея все смотрел на обретенного сына и сутулился под тяжестью правды.
Почему-то все время мерещилось: вот он возвращается в Город Слона и знакомит раджу Шантану с внуком…
За все надо платить.
Вьяса вместе с обезьянкой мало интересовались тягостными раздумьями наследника – они дружно
