Неправильной.
И это отнюдь не проделки ветра и вечера.
Под деревом стоял человек. Он не прятался – спрятаться можно было бы и получше; просто, наверное, не желал мозолить глаза случайному наблюдателю.
Ты оглянулся на дружинников, сидевших вокруг костра и горланивших песни, после чего решительно направился к дереву.
В трех-четырех шагах от бакулы ты остановился.
И почти сразу тень отделилась от ствола, шагнув навстречу.
– Здравствуй, – сказала тень, глядя на тебя снизу вверх.
– Здравствуй…
…Ганга раскачивала челн, относя его к месту слияния с Ямуной, и кувшинки у кромки островов стыдливо отводили венчики в сторону…
Ты вспомнил все и сразу.
Спавший последние четыре года зверь заворочался, потягиваясь, и хитро прищурился из твоих зрачков, вытягивая их в вертикальную черту. Зверь вдыхал запах благородного сандала и женской кожи, мурлыкал в предвкушении, вспоминая счастье первого соития; но пока ничего не предпринимал.
Выжидал.
– Я ждала тебя, Гангея. Четыре года – долгий срок, но я ждала.
'Ну конечно, она уже знает мое настоящее имя!'
– А ты… ты вспоминал меня?
Ей ты врать не мог.
– Нет, Сатьявати. Разве что поначалу. Волей судьбы я уехал в Хастинапур, и новизна захлестнула меня. Прости, если можешь…
– Конечно, у тебя ведь там, в столице, было столько красивых женщин! – в ее голосе почти не было обиды, только грусть. – Изысканных, красящих глаза сурьмой с горы Трикадуд, проводящих целые дни у зеркала! Где уж простой рыбачке, не помнящей родства, спорить со столичными красавицами!
– Там было много женщин, – согласился ты. – Но я не знал их. Не стану врать, что из-за тебя – просто так сложилось.
На мгновение смуглое лицо Сатьявати отразило бешеную, почти звериную радость – и твой зверь ответил нутряным ворчанием.
– Я знаю, что ты приехал сюда сватать меня, – просто сказала она. – Не для себя – для своего отца.
– Да. Но Юпакша поставил условие…
– Я знаю. Давай не будем сейчас об этом, – она словно очнулась от воспоминаний. – Пойдем. Я должна вас познакомить.
– Познакомить? Меня? С кем? И зачем?
– Увидишь. Доверься мне – как я тебе тогда.
Ты колебался.
Четыре года жизни наследника плохо располагают к безоглядному доверию.
– Пойдем. Это очень важно. В том числе и для тебя самого. Ну… я прошу тебя, Гангея!
'Никогда не отказывать просящему!' – эхом отдались в сознании твои же собственные слова, и призрак учителя с осуждением мотнул седеющей косой.
– Пойдем, – кивнул сын Ганги.
Все было как прежде; и совсем по-иному. Мерно журчала вода за бортом, покачивая челн, стояла на корме Сатьявати с веслом в руках – только вместо дня, прибежища честных и сильных, мир заливала жаркая смола ведуньи-ночи, и глаза небесных апсар смотрели на людей сквозь разрывы в тучах, загадочно подмигивая.
Да еще где-то, на грани правды и лжи, мерно падали капли из треснувшего кувшина Времени.
Они отчалили тихо, в молчании, не зажигая факелов, и челн послушно скользнул вниз по течению, туда, где кровавая Ямуна сливалась с полноводной матерью-Гангой.
Ветер улегся сам собой, лишь изредка ероша волосы мужчины и его спутницы, тучи поредели, и в открывшемся просторе объявился Сома-Месяц, рогатый бобыль-нелюдим. Он робко протянул к Сатьявати серебристые руки-лучи, нежно коснулся тонкого стана, высокой груди… озорно сверкнул в ярко-голубых глазах, столь неожиданных на темнокожем лице, заставив их светиться глубинной лазурью – и Гангея почувствовал, как зверь внутри него плотоядно облизнулся, пожирая взглядом молодую женщину, которую однажды познал.
'Я приехал сюда ради отца!' – честь хлестнула зверя плетью.
'А если она ПОПРОСИТ тебя?' – хищно ухмыльнулся в ответ зверь, и честь не нашлась, что ответить.
Но Сатьявати молчала, не предпринимая попыток к сближению, челн рассекал струистую плоть, пряным ароматом тянуло от таинственной стены джунглей, подступавших к самой кромке берега, и звезды медленно смещались на ночном небе. Казалось, даже капли из кувшина Калы-Времени стали капать реже… еще реже… ночь длилась без конца и начала, пока Гангея не вздрогнул, услышав голос женщины на корме:
