– Нельзя, в субботу у нас Фитгоф, – бесстрастно сказала Юлия.

– Ах, та жирная, рогатая улитка из Стокгольма? – с жалостным унынием вспомнил Дымков. – Видите, Никанор, как все неблагоприятно складывается. Сюда прилетела ученая делегация, во главе ее крупнейший европейский специалист по мозгам. Причем он изучает только важнейшие проблемы... напомните, что он собственно изучает, Юлия?

– Парапсихические феномены.

– Вот, слышали? – и опять комично показал пальцем в ее сторону. – Как-то неприлично обманывать, раз прикатил ради моей персоны. Я почему-то считаюсь у них явлением, выходящим за рамки обычного. Даже придумали красивое слово... Как оно у них называется?

– Аномалия. – Она с досадой покосилась на дверь, видимо, в ожидании отца. – Вам теперь пора остаться одному, Дымков, чтобы сосредоточиться перед выступлением.

– Не гоните его, пожалуйста, он мой друг... – так весь и сжался тот, обороняясь. – И вообще сейчас многие лаборатории, даже из-за границы, делают заявки обследовать меня. Но, знаете, это не очень приятно: потом долгий тянущий зуд в затылке... особенно когда ледяные магниты и всякие спирали приставляют к вискам и голой спине. Но последнее время они почему-то чуть приложат, сразу ломаются! – Он украдкой подмигнул Никанору и со смешливым озорством облизал губы. – А послушайте, Юлия, что если мы нашего Фитгофа возьмем да и побоку? Как ненормальному явлению мне вполне позволительно исчезнуть в субботу на часок...

– Абсолютно невозможно, – сказала та сквозь зубы. – Он прогрессивный ученый, видный борец за мир... кроме того, о нем был специальный звонок из секретариата товарища Скуднова, чтобы принять и обеспечить на должном уровне. Впрочем, вам надо самому решать, насколько ваш поступок приличен в отношении страны, которая вас приютила...

Она хоть и отошла за портьерку, к большому зеркалу, но при такой тесноте все равно находилась вблизи, а Никанору не хотелось при посторонних излагать цель своего посещенья, поскольку речь шла о лишенцах.

Кстати, и сам Дымков проявил неожиданное малодушие.

– Нажалуется отцу с три короба, достанется мне от него по шапке, – зашептал он смущенной скороговоркой, обрисовавшей Никанору его нынешнее зависимое положенье. – Вы его еще не знаете, он тоже великий волшебник, может на свете больше меня... мне без него уж давно бы в белый порошок! Я правду давеча сказал, что-то происходит во мне: или вдруг упадок сил или наоборот, помимо воли, такой избыток, что и не справляюсь. Хуже всего, что видеть вдаль перестаю... В голову пришло на днях, что, кабы цирк сгорел, я бы смог минимум на целый день к ней туда выбраться. Как странно, что никогда я почему-то девушку ту по имени не знал... почему?

– Дуней, Дуней ее зовут, – тронутый искренним жаром дымковского сожаленья поспешил к нему на помощь Никанор.

– Вот!.. а у нас где-то рядом конюшня за стеной... И чуть подумал, а уж враз словно спичку на солому кинул, огоньки побежали во все стороны. Слышу, лошади ржать и биться стали, значит, и у них занялось!.. А то заминка вдруг, чего-то сдвинуть не могу. Ведь ваш приход сюда я еще вчера утром заказал, а вон когда осуществилось. Правда я вас неуверенно задумал, боялся – ну, как мне забывчивость мою объяснить. А мне некогда, потому что не покладая рук работаем на человечество, чтоб хоть немножко улыбалось. Приводите Дуню посмеяться. Дюрсо говорит, что чудо должно быть веселое, детское, как дождик при солнце. Правда, билетов не купишь, но я пошлю... хватит вам десяток? Вот, они уже там. Но поторопитесь, а то упорно поговаривают, что скоро меня запретят за мистику... хотя мы так стараемся, чтобы получилось наоборот. – Он перешел на еле слышный шепот: – Знаете, первого мая у меня дневного выступленья нет и, если до той поры не соберетесь, то я к вам с полдня приблизительно и нагряну... просто убегу!

В своем пестром полуптичьем одеянии как не похож он был сейчас на себя недавнего в ту нечеловеческую лыжную ночь своего появленья, когда, с одной стороны, словно в необношенном армейском мундире, немножко форсил только что полученным телом, но уже начинал пугаться опасной, в обтяжку пригнанной обновки и связанных с ней невыясненных обстоятельств. И то украдкой процарапать ее с себя пытался, то ногой от себя откинуть неотлучную теперь тень. С тех пор, видать, он попривык к земной оболочке, освоился до поры, но сравнительно с собой тогдашним, полупризраком, полуотвлеченным и чужим, под воздействием маленьких пока житейских уязвлений, что ли, подкупающая человечность появилась в нем. А порывами такая жгучая доброта излучалась из этого смешного, необразованного, шарнирно-вихлявого парня, что заставляла Никанора, пусть временно, забыть ему не только гадкие проделки, вроде возмутительного летанья над Большим театром или искрового щелчка в нос на глазах любимой девушки, но и срочное дело, ради которого пришел.

– Слушайте вы, безумное иррациональное существо, которое по всей логике ума существовать не может и не смеет, ведь вы же настоящий ангел! – неожиданно произнес Никанор в неодолимом и безотчетном восхищенье. – Вам стоять на острой надмирной скале, созерцать нас сквозь непроглядную снизу тучу и не вмешиваться, потому что нам и без вас дано все для свершения всего возможного на свете... а только запоминать чисто спектральные изменения скорби земной – на случай, если кто-то, еще в большей степени несуществующий, надоумится спросить про нас сто тысяч лет спустя: как они там? Так зачем же вам, ангел Дымков, это жалкое, небезопасное, мучительное балаганство?

Чуть не в одно дыханье вырвавшаяся тирада – как по образной структуре, так и по лексике своей, уже тогда потенциально таила в себе зачатки того незабываемого, четыре месяца спустя, как бы обрушившегося на меня лавинного откровенья, которое в тогдашней черновой записи моей так и обозначалось – Апокалипсис от Никанора... Между прочим, он произносил ее в постепенно замедлявшемся темпе, машинально приковавшись взором к ногам Дымкова, на коих стали проступать непомерно-шутовские длиннейшие штиблеты. Не больше двух минут оставалось до начала. По собственному позднейшему признанью Никанора Шамина, он ждал от ангела нередкого, в диалоге с небесами, встречного вопроса – «а разве не мучаетесь вы?», но вместо того услышал притворное, от смущенья, дымковское прикашливанье. Следом красный свет замигал на стенке, и тотчас в дверь мимо них скользнула Юлия, торопившаяся в директорскую ложу. Однако вовсе не сигнальная, к началу, лампа стала причиной переполоха. Сзади стоял бесшумно подобравшийся директор аттракциона Бамба, с которым Никанор знакомился впервые.

От гнева, что ли, он был весь кондитерски-розовый сейчас, в золотых очках и сюртуке с голубой муаровой лентой через плечо и поверх уймы невероятных, в спектральном порядке размещенных орденов, какие, возможно, еще будут учреждены на братских планетах; исключительной величины драгоценные камни так и сверкали на поминутно выпадающих манжетах, дополняя сценический образ шарлатанской учености. Тем смешнее выглядело оскорбленное величие, с каким старик Дюрсо указывал на дверь