Мерси, в свою очередь, не проявлял особого беспокойства по поводу эпидемии памфлетов, хотя первый выпуск гнусных стишков был серьезным ударом по репутации королевы. Тем не менее любопытно, что 17 декабря он все же подтверждал, что «влияние и власть королевы основательно беспокоят столь легкомысленную и живую нацию, которая не желает, чтобы ею управляла иностранка, которая лишена единственного качества для признания француженкой — материнства».

Зима снова вовлекла весь фр. чгчузский двор в круговорот праздников. Несмотря на морозы, насморки и другие болячки от переохлаждения, королева не лишала себя удовольствия прокатиться на санях, не пропустила ни одного бала, ни одного приема, ни одного спектакля в Опере. Ей случалось иногда среди ночи ехать в Париж и дрожать от холода в королевской ложе театра, однако возвращалась она лишь к шести часам, шла на мессу и только потом отправлялась спать. Ею владела настоящая страсть к развлечениям. Любой час, незаполненный каким-либо развлечением, казался ей ужасно тоскливым. Она занимала себя любым, даже ненужным занятием, лишь бы одиночество не захватило ее, чтобы избежать тягостных раздумий и размышлений. «По вечерам, во время игры она разговаривала только с Безенвалем, „который вышучивал все вокруг“ […]. За обедом общалась только с придворной молодежью», — рассказывал герцог де Круа. Уже очень давно она не брала в руки книг, если не считать каких-то маленьких романов. Она больше не музицировала. Мерси и Вермон чувствовали себя счастливыми, поскольку имели возможность регулярно беседовать с ней.

Общественное мнение на ее счет очень изменилось. Восторга поубавилось, и она даже удивлялась этому. Королева старалась избегать тех мест, где ее могли встретить не так, как хотелось бы. Безразличная к обыденной жизни парижан, она была равнодушна к их бедам, попросту не могла видеть их, проносясь в санях с веселой компанией молодых придворных. Муж был полностью погружен в министерские реформы и экономические проблемы, а двадцатилетняя королева, напротив, совершенно не интересовалась жизнью королевства, «этой страной», как она писала матери. Что до простых французов, она их тем более не знала. Для нее существовала лишь придворная знать, с которой судачила целыми днями. Однако все должны были преклоняться перед волей короля или перед ее собственным мнение что было, впрочем, одно и то же. Добродушный Людовик XVI, мог ли он быть благодаря своим добродетелям отцом для всех французов, которые иногда выглядели суровыми, но в душе своей оставались добрыми и отзывчивыми? Так рассуждала Мария-Антуанетта, если это можно было назвать рассуждением. Она представляла французов как огромную толпу непослушных детей, которых нужно было постоянно призывать к порядку, к доброму королевскому порядку. Если Мерси с Марией-Терезией и смогли ее убедить в чем-то, так только в том, что этой нации очень свойственно легкомыслие. «Моя дорогая мать совершенно права насчет легкомыслия и ветрености французов, — писала королева сразу же после истории с памфлетами, — но я действительно очень огорчена, что она испытывает настоящее отвращение к этой нации. Ее характер действительно непостоянный, но совсем не дурной; перо и слово не передают того, что в душе у этого народа. Доказательством является то, что им вовсе не ненавистна власть, хвалят они гораздо чаще, чем ругают». Сама Мария-Антуанетта была вновь встречена рукоплесканиями, когда приехала в Париж, для того чтобы внести щедрые пожертвования пострадавшим от пожара, который разразился в парижском дворце Правосудия.

Королева не занималась политикой, и министры поздравляли себя с этим. После того как она безуспешно пыталась противостоять некоторым назначениям, то отказалась от идеи играть главную роль в управлении страной. И ограничивалась тем, что просто просила министров выполнять различные пожелания ее друзей.

В самом начале нового года Тюрго подготовил текст четырех указов, которые должны были потрясти все устоявшиеся основы французской монархии. Тогда как король и его министр только и думали, что о предстоящих реформах, разразилось дело Гине. Послушавшись своего самого коварного советника, Мария-Антуанетта незамедлительно вмешалась в опасную игру. Вержен совсем недавно заявил на совете, что граф де Гине несколько месяцев назад вернулся в свое лондонское посольство и распространяет весьма странные дипломатические письма. Он взял на себя опасную инициативу, которая противоречит интересам короля и самого Вержена. В действительности же граф позволил себе, будучи на приеме в испанском посольстве, поставить под сомнение франко-испанский договор и заметил, что Людовик XVI не будет поддерживать Карла III, если тот ввяжется в войну против Португалии, чтобы установить свое влияние в колониальной Америке. Кроме того, Гине заявил, что военные приготовления направлены не только против английских колоний в Америке, но и против испанской Мексики. Наконец, он заявил, что Франция никогда не придет на помощь «повстанцам» в Америке. На кого работал граф Гине? Не был ли его ход направлен на то, чтобы привести Францию к войне? Не был ли посол вдохновлен Шуазелем, сторонником ответной войны с Англией, направленной на то, чтобы вернуть утраченную власть? Некоторые были уверены в этом, однако никто не мог дать точного ответа. Король решил отозвать Гине. Помня, с каким упорством Мария-Антуанетта защищала Гине, министры пытались нейтрализовать ее влияние. Когда Людовик XVI сообщил, что он уже пообещал королеве не назначать преемника на место графа де Гине, пока тот не будет оправдан, все поняли, что королева открыто защищала протеже.

Шуазелисты внезапно изменили тактику и в течение нескольких дней оставались в бездействии, словно выжидая чего-то. Они представляли Гине как жертву Тюрго. Чтобы избежать столкновений с Марией-Антуанеттой, Тюрго решил предъявить Гине обвинения в неверности не только королю и министрам, но и королеве. Таким образом он мог неосмотрительно вовлечь королеву в государственные дела и одновременно создать опасный прецедент, хотя аббат Вери предупреждал его. «В глубине души королева очень честная, хотя и легкомысленная, — отвечал Тюрго. — Вы знаете о ее доверии к аббату Вермону, который является исключительно честным человеком. Нерешительность короля перед натиском жены часто ставит под угрозу решение важных государственных задач, и министерства находятся в полной растерянности. Интересы короля, в сущности, совпадают с интересами королевы; и если уж женщина должна оказывать какое-то влияние на решения короля, не лучше ли, чтобы это была собственная жена, чем мадам Помпадур или мадам Дюбарри? Наша задача — прославлять их и предупреждать опасные интриги и заговоры». Через несколько дней, вновь находясь под влиянием шуазелистов, королева назначила встречу бывшему министру на балу в Опере. И уже на следующий день она приняла сторону Гине, резко противопоставив себя всем министрам, с головой окунувшись в водоворот страстей. Разрываемые на части, министры отказались от своего плана. 3 марта Гине вернулся во Францию и доставил письмо Вержену. Он хотел оправдаться перед королем и убедить его в том, что находится под защитой королевы.

Верховный суд отказался зарегистрировать указы Тюрго, впрочем, этого можно было ожидать. Людовик XVI решил прибегнуть к королевскому месту в Верховном суде, чтобы заставить судей уступить. Во время торжественного акта, который состоялся 12 марта, воспользовавшись правом решающего голоса, король запретил любую критику реформ, что стало неприятным сюрпризом для многих министров. Тем не менее король и первый министр не уступили.

После такого жесткого решения Людовик XVI, как будто испугавшись своего поступка, снова впал в уныние и нерешительность. Воспользовавшись страхом короля, Морепа смог еще больше напугать его резкой политикой реформ. Он намеренно преувеличивал недовольство, которое вызывал Тюрго у всех придворных. Король не на шутку встревожился. Если бы у него случайно вырвалось хотя бы слово в присутствии королевы, это стало бы началом разнузданной травли министра. Подстрекаемая друзьями, Мария-Антуанетта объявила открытую войну ненавистному министру. Вполне вероятно, что королева не читала указов, тем не менее раздражавших ее. Она довольствовалась бездумным повторением придворной критики, которую слышала в салонах и на балах. На деле же молодая женщина ненавидела министра вовсе не за его реформы. Она презирала этого вольнодумца за то, что он посмел открыто высказать свои мысли, совершенно забыв о той дистанции, которую должен был сохранять. Совсем недавно он посмел отказать