глотнуть воздуха, почувствовать, что сердце бьется по-прежнему, увидеть звезды, а потом снова захлестывали с головой. Когда соборный колокол пробил три, Итале, точно очнувшись, побрел к дому, вошел, поднялся к себе и, не раздеваясь, рухнул на постель, мгновенно, точно его ударили по голове, провалившись в сон.

На следующий день он с самого утра поехал по делам, которые, собственно, и привели его в Айзнар. Впрочем, он старался больше не думать о том, что именно привело его сюда. В данный момент он был в состоянии заниматься только чем-то в высшей степени конкретным, сиюминутным. Повидавшись и переговорив с одной группой интересующих его людей, он тут же забывал, о чем говорил с ними, и переходил к следующей группе. С первого взгляда он казался даже более решительным и активным, чем когда-либо, однако вряд ли сумел бы вспомнить без напряжения, чем был занят всего час назад, или внятно разъяснить, чем занимается в данный момент. Сквозь эту его глухоту удалось пробиться только одному человеку: итальянцу, сосланному в Айзнар за участие в восстании 1820 года в Пьемонте. Этот человек прожил здесь год и вскоре должен был уехать в Англию. Что-то в этом человеке тронуло Итале, и он сразу отчетливо запомнил его продолговатое лицо, имя Санджусто, высокий лоб, курчавые волосы, дружелюбные интонации. Еще то, как они вдвоем сидели в кафе на улице Фонтармана и на столик падали резные тени от не распустившейся еще листвы, просвеченной солнцем. «Либерал — это человек, который считает, что средства оправдывают цель», — говорил Санджусто, и эти слова тоже остались в памяти Итале.

Солнечный свет, еще лившийся с запада, падал сквозь ветви деревьев как-то косо и казался более золотым и немного пыльным в преддверии сумерек; по улице с грохотом, неторопливо проехали несколько карет; вздохнул ветер и принес ароматы вспаханных полей; вскоре над крышами старых особняков взошла луна. Итале вернулся к Арриоскарам лишь к ужину. Ели молча: хозяйка дома, родственница Луизы, была женщиной строгой и застенчивой, а ее муж вообще был неразговорчив; Энрике обедал где-то в другом месте. Беседу за столом поддерживала одна Луиза, желавшая и в данном случае вести себя безупречно, и Арриоскары явно были ей за это благодарны. В десять часов подали кофе, в четверть одиннадцатого ужин наконец закончился. Шла Святая неделя, так что приемы и вечеринки должны были возобновиться только после Пасхи.

Вернувшись в свою комнату, Итале окно открывать не стал и в сад выглядывать тоже. Сняв сюртук, он уселся за письменный стол, чтобы просмотреть местные и иностранные журнальные публикации и рукописные статьи, которых у него за день собралась целая пачка. Он читал внимательно, не поднимая головы и порой делая на полях пометки. В комнате ярко горели свечи, но становилось все холоднее, потому что Итале, вовремя не подбросив дров в камин, позволил и без того несильному огню погаснуть.

Колокол кафедрального собора мягким, но решительным баритоном пропел полночь. Итале совсем сгорбился за столом от усталости, однако продолжал читать.

«Не стоит заблуждаться, — говорилось в одной из статей, — относительно таких проявлений радикализма, как деятельность тайных обществ Франции, Италии и обеих Германий и таких экстремистских организаций, как революционные союзы, возникшие в последние десять лет в Англии и связанные с либеральной фракцией в Орсинии, к которой наше правительство не только относится вполне терпимо, но даже и в какой-то степени поощряет как явный и положительный признак общего роста культуры и просвещенности масс. Запретить публикацию…» Итале вернулся назад, вычеркнул слова «фракция» и «явный», нахмурился и зачеркнул все предложение целиком, потом отложил текст статьи в сторону и устало уронил голову на руки.

Посидев так немного, он встал, прошелся по комнате, погасил свечи и, взяв сюртук, спустился по лестнице и вышел из дома.

Сегодня ночь была значительно холоднее; полная луна — полнолуние наступило только вчера — сияла в небесах, окутанная легкой дымкой. Струя воды в фонтане то и дело отклонялась в сторону из-за порывов ветра. Итале постоял у каменной скамьи, глядя на белые цветы нарциссов, и вскоре услышал, как в доме стукнула входная дверь. Сегодня Луиза поверх легкого платья накинула длинную темную шаль и теперь куталась в нее на ветру.

— Я слышала, как вы вышли из дома, — прошептала она, еле сдерживая смех, — я подслушивала…

— Баронесса…

— Дом Итаал! — передразнила она его.

— Но я не могу называть вас просто Луиза!

Она села на каменную скамью, кутаясь в огромную пушистую шаль и расправляя на коленях ее длинную бахрому.

— А чего еще вы не можете делать?

— Вы… вы несправедливы! — вырвалось у него.

— Вот как? Ну что ж, я всего лишь женщина. Разве можно ожидать справедливости от женщины? А поскольку вы не можете называть меня по имени, я тоже не могу… обращаться с вами по справедливости!

— Вы несправедливы по отношению к самой себе.

— Вот как? — Она удивленно подняла брови, но сказала это не сердито, а скорее задумчиво: — Интересно… Впрочем, возможно, вы правы… — И она посмотрела ему прямо в глаза. Итале взгляда тоже не отвел. — Странно, но, оказывается, в вашей власти заставить меня страдать.

— Господи, у меня нет ни малейшего желания заставлять вас страдать! Неужели вы не понимаете…

— Нет.

— И это совсем не в моей власти… Вы же знаете, кто я, — сказал он с отчаянием, — и как я живу, и где я живу…

— И что из того?

Он не сумел ответить и промолчал.

— Я же не прошу вас вести себя, как подобает светскому человеку и аристократу. И я не милости у вас прошу. Я прошу правды! Поговорите со мной, Итале. Хотя бы раз, поговорите со мной!

— Но что я могу вам сказать?

Фонтан, струю которого ветер упорно сдувал в сторону, зашуршал, зашептал что-то сердито, ударяясь о край бассейна и изливаясь на землю.

— Да и что хорошего будет, если я вам это скажу? — в голосе Итале слышалась безнадежная тоска.

— Ничего, — прошептала Луиза. — Ничего хорошего. — Она помолчала, плотно обхватив себя руками и раскачиваясь из стороны в сторону, точно молилась про себя.

— Сказав это вслух, мы можем лишь ранить друг друга… Зачем вам лишняя боль?…

Она вдруг вскочила и порывисто обняла его. Он, потрясенный, тоже обнял ее — сперва неуклюже, потом более настойчиво, сильно и нежно прижимая ее к себе. Луиза, в первые мгновения немного смутившаяся, требовательно и страстно прильнула к нему, и уста их слились в долгом поцелуе.

Наконец она высвободилась из его объятий и отшатнулась, точно слепая, а он, тоже как слепой, снова потянулся к ней. Но тут вместе с вернувшимся самообладанием пришло и осознание случившегося, и голова у него закружилась от потрясения и стыда, и он бессильно рухнул на скамью, низко склонив голову. Луиза неподвижно стояла рядом; она вся дрожала. Но смотрела прямо на него.

Наконец Итале поднял голову. В глаза ей он смотреть не осмелился и спросил сердитым и одновременно умоляющим шепотом, обращаясь к ее рукам, вдруг повисшим как плети:

— Разве вы не видите?

— А вы? Вы-то видите наконец?

Только теперь он начинал понимать, и выражение его лица менялось на глазах — от ошалелого, почти безумного, к изумленно-радостному. Он встал и, неуверенно протянув к ней руки, произнес ее имя, вложив в это слово всю свою нежность:

— Луиза…

— Ну вот, наконец-то! — Она взяла его руки в свои и с улыбкой посмотрела ему прямо в глаза. — Я буду справедливой, Итале! — прошептала она с торжествующей улыбкой. — Я буду милосердной!

Он же не в силах был сказать ей в ответ хоть что-то вразумительное, только бормотал какие-то