и скуке, зевнула.

— Да, на них действительно приятно смотреть, — сказала она. Глаза Дживана Косте на смуглом лице пылали, как угли, когда он кружил по залу Пьеру Вальторскар в сером шелковом платье. Луиза еще некоторое время смотрела, как они танцуют, а потом снова зевнула, уже открыто, даже с некоторым вызовом.

Под конец бала она опять подошла к Пьере.

— Знаете, мне было чрезвычайно приятно поболтать с вами о нашем общем друге, графиня. Возможно, нам еще удастся побеседовать, когда Итале приедет.

— А он собирается приехать?

— Разве он вам не сообщил? Он, возможно, приедет сюда в марте недели на две — вместе с моим братом.

— О, как это было бы хорошо! — воскликнула Пьера. — Я так рада, что познакомилась с вами, баронесса! До свидания, спокойной вам ночи! — И она снова умчалась куда-то, счастливая, семнадцатилетняя, пьяная от танцев. Даже в дверях Луиза все еще слышала ее звонкий мелодичный смех.

А после каникул Пьера вернулась в монастырскую школу, надела форменное платье, смиренно ходила по четвергам к обедне вместе с монахинями и каждое утро целый час простаивала на коленях в холодной часовне; но былое благочестие, к которому она так стремилась и которым упивалась целых три месяца, за праздничную неделю полностью испарилось, оставив в ее душе лишь слабый, точно выдохшиеся духи, аромат святости. Теперь Пьера с нетерпением ждала конца недели уже не из-за воскресной мессы, а из-за субботнего вечера, когда ей с четырех до одиннадцати разрешалось бывать у Белейнинов. Она заранее знала все, что там будет происходить: чай в гостиной, тихая беседа, переодевание к обеду, обед в присутствии одного-двух старых друзей или близких родственников, затем кофе, возможно, немного музыки, а затем глава семьи непременно проводит ее пешком до монастыря. Вот и все. Но она неизменно теперь оказывалась в центре этих тихих вечеров, точно они устраивались специально для нее и служили ей уроками, самыми счастливыми и приятными уроками одной из самых тонких дисциплин на свете. А Пьера была прилежной и способной ученицей, и уже через месяц-полтора любой незнакомец принимал ее за уроженку Айзнара, хорошо воспитанную, умненькую и приятную в общении дочь одного из здешних старинных аристократических родов. Наградой за ее успехи и примерное поведение явились всеобщее расположение и доброжелательность, а также то, что Пьеру теперь все вокруг принимали как равную. Возможно, такая награда и казалась ей не совсем соответствующей приложенным усилиям, однако она и в этом находила свои положительные стороны: от нее требовалось лишь внешнее соблюдение здешних правил, но на душу ее и чувства никто и не думал посягать. Краеугольным камнем этого изящного искусства — умения вести себя в обществе — являлось самообладание. И Пьера, научившись соответствующим образом держаться, никого не допускала в свой внутренний мир. Ну а самым замечательным дополнением к субботним вечерам у Белейнинов был, разумеется, Дживан Косте, воплощенная печаль, вдовый красавец в два раза старше Пьеры, верный друг Белейнинов и постоянный участник всех посиделок в их доме.

— Как я рада, что Дживан снова стал самим собой! — сказала как-то раз госпожа Белейнин, когда они втроем пили кофе, и ее супруг подхватил, чуть заикаясь:

— Ну, так ведь к-какое лек-карство нашлось! — И оба засмеялись, и Пьера почему-то сочла, что эта шутка касается ее, и тоже улыбнулась в ответ, чувствуя себя необычайно нужной этим людям и любимой ими. Как они все добры к ней! Это же просто замечательно! И пусть так продолжается всегда, пусть ничего не меняется…

В первую субботу марта она под дождем прибежала к Белейнинам и уже в четыре часа дня обнаружила там Дживана Косте. Он часто заходил к ним по вечерам, но явиться без приглашения днем в субботу… Госпожа Белейнин была растеряна. Она говорила больше, чем нужно, Косте, напротив, был чрезвычайно молчалив. Разлив чай, госпожа Белейнин поднялась и с некоторым смущением сказала:

— Пожалуй, я сама поднимусь наверх и позову Альбрехта; он, должно быть, у себя в кабинете. — И она поспешно вышла, оставив Пьеру и Косте наедине.

Женский инстинкт, два месяца «уроков» в здешнем обществе, простая догадливость — все это подсказывало Пьере, ЧТО сейчас произойдет, но она не желала слушать эти подсказки, она буквально заткнула уши, чтобы не слышать их настойчивого шепота. И, точно назло им, вдруг спросила у Дживана Косте:

— Вы давно виделись с баронессой Палюдескар?

— Недавно.

— А я не видела ее с новогоднего вечера, с того бала у вас в доме. Разве что пару раз мы раскланивались с ней, случайно встретившись на улице. Она так прекрасна, так совершенна и элегантна! Когда мы с другими девушками из монастырской школы парами идем по улице и вдруг встречаем ее, я чувствую себя и всех остальных учениц зверюшками из Ноева ковчега…

Дживан заставил себя улыбнуться, но не сказал ни слова.

— Хотя мы обе — и я, и она — знаем, что у нас есть общий друг, — продолжала между тем Пьера. — Не странно ли это? Ведь мы родом из столь далеких друг от друга мест. Он, конечно, теперь живет в Красное. Баронесса говорила, что он, возможно, посетит этой весной и Айзнар. И все-таки очень странное возникает чувство, когда человек, которого ты совершенно не знаешь, оказывается близким знакомым того, кого ты знаешь с детства! Верно? — Совсем не то она говорит, совсем не то! Она так дрожала, что даже зубы стучали. Она умоляюще посмотрела на Косте, надеясь все же заставить его сказать хоть что-нибудь и прервать наконец ее дурацкую болтовню. И пусть упадет топор палача!

И он действительно заговорил: он предложил ей руку и сердце. И она приняла его предложение, опустив голову и глядя на переплетенные пальцы их рук.

Интересно, думала она, когда это он успел снять с руки золотое обручальное кольцо? Только сегодня или все-таки раньше? До этого ей и в голову не приходило проверить, носит ли он это кольцо. Рука у него была смуглой и сильной, с ухоженными ногтями; на такую руку приятно было смотреть, приятно чувствовать ее теплое пожатие.

— Пьера… о господи! — прошептал он, и она почувствовала — с тревогой и радостью, — что он весь дрожит. Он выпустил ее руку и несколько раз прошелся по комнате. — Я напишу твоему отцу! — сказал он ей почему-то угрожающим тоном.

— Ну конечно. И я тоже.

— Ведь у меня есть малыш…

— Нуда, и я с ним хорошо знакома!

— К тому же мне скоро сорок! — сказал он, заглядывая ей в лицо.

— Тридцать восемь, — возразила она.

Это отрезвило его.

— И все равно, это вряд ли понравится графу Вальторскару, — сказал он, хотя уже значительно спокойнее. — Тебе ведь только семнадцать.

— Моей матери тоже было семнадцать, когда они с отцом поженились. А ему было тридцать три. Да и вообще папе почти всегда нравится то, что я делаю.

— Но его, конечно же, не обрадует то, что он может потерять тебя, Пьера.

— Но… мы же будем иногда приезжать, правда? К нам, в Малафрену? — На этот раз смутилась она.

— Конечно, будем!

— Ну, тогда все в порядке. — И печаль Пьеры улетучилась без следа. Слово «потерять» ранило ее сердечко, как острый нож, но боль она чувствовала лишь мгновение: потерять отца, потерять озеро, дом, лестницу с толстыми купидонами… нет, это совершенно невозможно! Конечно же, она будет часто приезжать домой! Ей совсем необязательно постоянно жить здесь, в долине. И она решила больше об этом не думать.

А Дживан Косте, перестав наконец метаться по комнате, думал о том, что бы такое еще теперь сказать Пьере, какое еще препятствие нарисовать для нее, хотя вступить с нею в брак он сейчас хотел больше всего на свете. Пьера ободряюще улыбнулась ему. Ей было искренне его жаль и совсем не хотелось смотреть, как он мучается. Он был в эти минуты очень красив — гордая посадка головы, суровое смуглое