Обе рассмеялись.

— Я когда его вижу, то почему-то всегда представляю себе ту серую несушку, которую Эва так любила, помнишь? — сказала Элеонора. — Эта курица еще так смешно кудахтала, стоило ей снести яйцо. И мне кажется, что отец Клемент… кудахчет очень похоже! — Мать и дочь снова засмеялись. На лестнице послышались шаги Гвиде, и Элеонора встала, собираясь идти к себе. Она смотрела на дочку внимательно, заботливо, чуть склонив голову набок. — Ты какая-то грустная, детка, — сказала она наконец.

— Нет, что ты, мама!

Элеонора продолжала молча смотреть на нее.

— Знаешь, я ужасно скучаю без Итале! Особенно когда письма приходят!

— Нам давно пора ответить на письмо Матильды, — словно не слыша, заметила Элеонора.

Матильда была женой ее брата, Анжеле Дрю. Они жили в Соларии и давно уже приглашали Лауру провести с ними всю зиму.

— Ой нет, я лучше весной поеду! — воскликнула умоляющим тоном Лаура.

— Для твоих легких очень полезно было бы провести зиму в долине, — трезво заметила Элеонора. — К тому же скоро Рождество, повидаешь новых людей… Ну ладно, не волнуйся. Но нам действительно стоит подумать об этом серьезно, дорогая. Ну-ка, спрячь ноги под одеяло, в комнате холодно! Ты ведь не ногами дышишь, а носом. Спи спокойно, милая. — Элеонора задула свечу на комоде и вышла — маленькая, изящная, женственная фигурка, точно плывущая в темноте.

Спать Лаура была не в силах, однако ноги под одеяло послушно спрятала. И села в постели, обхватив колени руками и задумчиво глядя на темную гору за окном и звездную дымку вокруг нее и над нею. Звезды то вспыхивали, то меркли — казалось, их задувает осенний ночной ветерок.

Осенью 1826 года Пьера уехала учиться в Айзнар, находившийся в полусотне километров к северу от ее родного поместья. С нею отправились граф Орлант, мисс Элизабет, которая родилась в Айзнаре, а также кузина Пьеры, Бетта Берачой из Партачейки, которой захотелось повидаться со своими айзнарскими друзьями и которую, разумеется, Вальторскары пригласили в свою карету. Их сопровождали камердинер графа и его старый кучер Годин, прослуживший у Вальторскаров уже полсотни лет. В конце сентября ранним утром огромная, поскрипывающая под тяжким грузом семейная карета Вальторскаров, которая была старше даже старого Година, выехала со двора. Пьера прижалась лицом к окну, прощаясь с друзьями и с Малафреной; личико ее казалось очень бледным, осунувшимся. Лаура разрыдалась. Александр Сорентай скакал верхом рядом с каретой до самой Партачейки, но сказать Пьере не мог ни слова, поскольку окна были наглухо закрыты.

В то лето их отношения стали значительно прохладнее. Они уже второй год были помолвлены, и как-то раз Александр даже высказал вслух некоторые сомнения в том, что по-прежнему необходимо держать их помолвку в тайне. Пьера, разумеется, тут же на него надулась. Хотя настоящей ссоры так и не возникло, поскольку Александр ссориться с Пьерой совершенно не собирался: его приводила в ужас одна лишь мысль о том, что он может потерять свою невесту. Так что он немедленно возобновил долгие беседы с Пьерой о «Новой Элоизе» и встречи в темноте у лодочного сарая. Но Пьера в эти игры уже досыта наигралась, и они ей изрядно наскучили. Теперь ей даже хотелось поссориться с Александром, а после бурной ссоры можно было бы устроить, например, не менее бурное примирение со слезами и поцелуями или же окончательно порвать отношения и некоторое время страдать из-за разбитого сердца. Но Александр ссориться ни за что не желал. Он был идиотически терпелив и нежен, точно верный пес, и без конца повторял: «О Пьера, когда ты уедешь, я каждую минуту буду думать о тебе! Я никогда не перестану любить тебя!» — так что во время их последнего свидания Пьера даже расплакалась. Когда карета Вальторскаров подъехала к широким воротам Партачейки, Александр придержал своего коня и поднял руку в последнем «прости». Пьера вся извертелась, оглядываясь назад и пытаясь разглядеть своего юного возлюбленного сквозь желтоватое слюдяное заднее окошко кареты. Время от времени она нащупывала висевшее на груди кольцо с красным камнем, подаренное Александром. Постепенно неподвижный силуэт всадника становился все меньше, тая вдали, и Пьере показалось, что вместе с ним удаляется от нее и детство, проведенное в мечтательной тиши на берегах озера Малафрена. Ей стало грустно, но тем не менее глаза ее остались сухи.

— Какой милый и благоразумный юноша этот Сандре Сорентай, — заметил граф Орлант и загадочно усмехнулся. — А я уж думал, он будет сопровождать нас через весь город…

Они проехали Партачейку насквозь и, выехав из ее северных ворот, миновали разрушенную крепость Вермаре и стали спускаться вниз, в окутанную золотистой дымкой долину. Ближе к вечеру окрестные холмы затянуло серой пеленой и пошел мелкий дождь. Объединенными усилиями пассажирам кареты удалось все же распахнуть в ней окна, и Пьера чуть ли не по пояс высунулась наружу, вдыхая прохладный и влажный воздух. Граф Орлант устал; слишком долго ехать в карете было ему уже не под силу, к тому же старый Годин берег своих упитанных лошадок, так что вскоре они остановились на ночлег в селении Бовира, проехав чуть больше половины пути. На следующий день они спустились с предгорий в долину, носившую название Западные Болота; эта долина, покрытая невысокими холмами, точно волны убегавшими за горизонт, показалась Пьере похожей на тихое земляное море. К вечеру они добрались до Айзнара. Вскоре карета уже катилась по улице Фонтармана под огромными платанами, тронутыми золотом, мимо фонтанов, мимо огромных и мрачных серых городских домов, высившихся справа и слева. В последний раз Пьера приезжала в Айзнар, когда ей было лет восемь, и в памяти ее осталась только эта улица с фонтанами и огромными, смыкающимися над головой деревьями. Теперь она с любопытством смотрела вокруг, замечая и элегантные экипажи на площади Круглого Фонтана, и красиво одетых женщин, державшихся так изящно и свободно, как в Монтайне никто даже и не умел. Пьера просто не в силах была сдержать распиравшее ее возбуждение. Это же настоящий большой город! — думала она. Город! Город!

На самом деле Айзнар был тихим провинциальным городком, и громче всех говорили здесь его фонтаны. Тут не требовалось рыть глубокие колодцы; вода была близко и, вырываясь из скважин наружу, легко взлетала вверх, к солнцу, а потом с серебряным звоном падала вниз; фонтаны были на каждом углу, почти в каждом дворе. А в спальне монастырской школы, где должна была отныне учиться Пьера, слышался разом шум целых двух фонтанов — небольшого, но очень изящного фонтана во дворе школы и мощного Кругового фонтана на треугольной площади перед монастырем. Шум этих струй воспринимался, как неумолчная беседа двух нежных и чистых благословенных Душ, которые так долго пробыли вместе в раю, что могут говорить и слушать одновременно, воспринимая друг друга на каком-то ином, высшем уровне. Впрочем, все это было, конечно, очередной выдумкой Пьеры — в первые ее ночи в монастырской спальне она особенно часто обращалась в мыслях своих к образам неких благословенных существ. Все здесь было для нее непривычно: ей никогда прежде не доводилось жить среди монахинь, носить форменное серое платье, ходить по улице парами — впереди монахиня, за ней младшие ученицы, затем девочки постарше, затем воспитанницы старших классов и, наконец, вторая монахиня, — вставать до рассвета и часами молиться вместе с пятьюдесятью монахинями и воспитанницами, преклонив колена на голом каменном полу пустоватой часовни. Однако ни один из обычаев этой новой жизни не раздражал Пьеру, даже когда уехал отец и возбуждение, вызванное сменой обстановки, сменилось молчаливой грустью и тоской по дому. Ей нравился этот город, школа, новые подруги; она охотно сменила любимую темно-красную юбку на серое форменное платье, не цепляясь за свое чересчур затянувшееся вольное детство. Она не слишком грустила, вспоминая отца, Лауру, милые лица близких. Скучала она лишь по дому в Вальторсе, по его просторным прохладным комнатам, по окрестным садам, виноградникам и полям, по знакомой зубчатой линии горного