лицо… Увидев, как ласково она ему улыбается, он сглотнул комок в горле, но так ничего и не сумел ей сказать.

— Я думал… может быть, к следующему Рождеству мы смогли бы… — с трудом выговорил он.

— Только к следующему Рождеству?

— Твой отец наверняка захочет, чтобы ты доучилась этот год в монастыре Святой Урсулы. И потом, год — это… соответствует нашим обычаям… собственно, даже меньше, чем год…

— Десять месяцев, — мечтательно сказала она, разглядывая свои руки.

— Может быть, это слишком скоро?

— О нет! А нам нужно сразу объявить об этом?

— Нет, пока ты сама не захочешь, — сказал он с облегчением, явно за что-то ей благодарный. Она не поняла, за что именно.

— Но мне бы очень хотелось сразу все рассказать Белейнинам! И папе. И Лауре. О, я уверена, Лаура очень понравится вам, господин Косте!

— Меня зовут Дживан, — напомнил он вежливо, и оба они, рассмеявшись, посмотрели друг другу в глаза.

И Пьера вдруг заметила, что этот взрослый мужчина растерян, как мальчишка; и она снова рассмеялась. Это приносило такое огромное облегчение — смеяться вместе.

— Кто такая Лаура? — спросил он.

— Моя лучшая подруга, Лаура Сорде. — Произнося это имя, Пьера вдруг снова смутилась. — Она ужасно милая! — И она потупилась, точно примерная школьница.

Дживан Косте чувствовал себя с нею гораздо свободнее, когда она смущалась вот так, а не предлагала ему немедленно воплотить в жизнь те безумные желания, цель которых он еще и сам не до конца осознал. Он подошел к ней совсем близко, ласково взял за руку и с нежностью сказал:

— Хорошо, девочка. Я буду только рад, если ты поговоришь со своими родственниками. Я хочу, чтобы у тебя было достаточно времени, чтобы проверить себя. Я чувствую, что мне… Знаешь, для меня даже просто любить тебя — уже достаточно большое счастье… А теперь я, пожалуй, пойду. И вернусь, когда ты сама позовешь меня.

— Сегодня вечером?

— Хорошо, сегодня вечером, — согласился он с той же ласковой улыбкой, которая так меняла его суровое лицо, и тут же ушел.

Четыре стакана чаю в серебряных подстаканниках продолжали остывать на столе. Пьера вскочила и бросилась искать госпожу Белейнин. Ей не хотелось оставаться в одиночестве. Женщины встретились на лестнице.

— Он ушел? — встревоженно спросила старшая.

— Да, — ответила Пьера и вдруг разрыдалась.

— О, моя дорогая, девочка моя! — шептала госпожа Белейнин, обнимая Пьеру и баюкая ее в своих объятиях. — Ну-ну, не плачь, все уже позади. Это я виновата! Зря я оставила вас наедине!

— Но я совсем и не собиралась плакать! — И Пьера зарыдала еще горше, уткнувшись лицом в мягкое, душистое плечо госпожи Белейнин.

— Бедная детка, все это наша вина. До чего же я глупа! Ах, какое несчастье, какое несчастье!

— Но это вовсе не несчастье… знаете, мы скоро поженимся… на следующее Рождество! И я понятия не имею, с чего это я так расплакалась!

— На следующее Рождество? Так вы помолвлены? — Госпожа Белейнин совсем растерялась и тоже заплакала. — Ах, боже мой! Я ведь не поняла… мне показалось, мы совершили ужасную ошибку… Но отчего все-таки ты плачешь, Пьера? Что тебя огорчает? — Ей был виден только широкий, чистый и по-детски упрямый лоб Пьеры, потому что девушка по-прежнему прятала лицо у нее на плече. Она повторила свой вопрос еще более ласковым тоном, ибо и сама обладала живой и чувствительной душой; к тому же ни одна из ее собственных дочерей, ныне ставших спокойными и уверенными в себе женщинами, даже в семнадцать лет никогда не прижималась так к ее плечу, чтобы выплакаться, чтобы поведать матери о своем душевном смятении и обуревающих их страстях.

— Ничто меня не огорчает, я очень, очень счастлива! — еле выговорила Пьера и зарыдала так, что госпожа Белейнин тут же прекратила всякие расспросы и повела девушку в спальню, чтобы та хоть немного успокоилась.

— Ну, ну, Пьера, — шептала она, — хватит, довольно плакать, все уже позади…

А в доме на улице Фонтармана стоял у окна Итале и смотрел, как восходит луна над старыми садами, погруженными во тьму, и слушал звон струй в фонтане и шелест листвы в порывах западного ветра. На Итале был сюртук цвета сливы — рождественский подарок матери — и тонкая, отлично накрахмаленная сорочка; он был аккуратно причесан, галстук и булавка на месте, на лице выражение покоя и легкой печали. Он думал о том, будут ли из этого выходящего на юг окна видны в ясный день далекие горы.

— Никогда не видел, чтобы молодой парень столько времени торчал у окна, — заметил Энрике Палюдескар, входя в комнату и предварительно осторожно постучавшись. — Что ты там разглядываешь, Сорде? Я понимаю, крыши, деревья, луна… все это красиво, но больше там ведь ничего нет! Ничего не происходит. Ничего не меняется. Ну что, ты готов?

— Да. — Итале с туманным видом отвернулся от окна и посмотрел на полное, отлично выбритое добродушное лицо Энрике.

— Как тебе мой вид? — спросил тот. — Английская мода! Все теперь почему-то должно быть английским. Пошли, Луиза ждет. Кстати, который час? Между прочим, эти чертовы английские штаны такие тесные, что даже часов из кармашка не вытащить! Приходится исполнять какой-то дурацкий танец… Слушай, опаздывать нам ни в коем случае нельзя: эта старая дама — сущий дракон.

Итале посмотрел на часы: они показывали половину третьего, остановившись еще несколько недель назад. Он так и не собрался отнести их в починку.

— Должно быть, около шести, — сказал он Палюдескару.

— Тогда пора ехать.

Луиза улыбалась им, стоя внизу, у широкой лестницы.

— Не глупи, Энрике, это ведь буквально за углом!

— Естественно, в этом городе вообще повернуться негде, — проворчал Энрике. — Терпеть не могу ходить в гости пешком!

И все же они пошли пешком. Стояла ранняя весна. Пели фонтаны, ветви платанов с набухшими почками в вечерних сумерках отбрасывали на тротуар кружевные тени, временами налетал холодный ветерок, высоко над крышами ярко светила луна, точно паря в небесах. И все вокруг казалось странно легким, точно вдруг обрело способность летать, и в то же время пребывало в полном равновесии и гармонии.

Им предстоял обед в одном из самых знатных домов Айзнара — у маркизы Фельдескар-Торм. Даже в этом узком кругу высшей знати Итале принимали хорошо. Эти люди понимали, что он — сын одного из самых богатых в западном крае землевладельцев, хотя и не родом из Айзнара и всего лишь гостит здесь; к тому же всем было известно, что остановился он в доме людей, принадлежащих к старинному аристократическому роду. Совершенно очевидно, что об Итале им было известно не только это, ибо после ужина маркиза, маленькая некрасивая старушка, любезно обратилась к нему:

— Ну, господин Сорде, вы что же, и в Айзнаре революцию затеваете? По-моему, в нашем мирном обществе не стоит разжигать столь опасный пожар.

Запираться не имело смысла.

— Вы правы, маркиза, не стоит, — честно сказал Итале. — Я всего лишь пытаюсь соблазнить новой жизнью некоторых здешних молодых людей и перетащить их в Красной.

— Вы, столичные жители, вечно стремитесь к власти, ко всем этим ужасным революционным