переменам, — усмехнулась старая дама. — Я ведь читала многие ваши статьи, господин Сорде. Довольно интересно… Вы, безусловно, владеете словом. — Итале с благодарностью поклонился. — Порой ваши произведения напоминают статьи нашего Вальтуры в прежнем айзнарском «Вестнике» или опусы Костанта Велоя в краснойском «Ревю». Ну, Велой-то, если не ошибаюсь, лет двадцать уж в могиле, а Вальтура десять лет провел в австрийской тюрьме и теперь, наверное, тоже умер. На моих глазах сменилось четыре поколения радикалов, господин Сорде, но революции я так и не дождалась!

Итак, вызов был брошен, и теперь ему пришлось отвечать прямо:

— Я думаю, вскоре вы ее дождетесь, маркиза.

— Ну что ж, я вижу, вы достаточно упорны. Не оставляйте же своих попыток достигнуть цели. Кое- что вам, по-моему, уже удалось? Например, завоевать внимание нашей очаровательной баронессы, — и она выразительно посмотрела в сторону Луизы Палюдескар, которая увлеченно беседовала о политике с господином Белейнином и одним из внучатных племянников маркизы, — Сомневаюсь, Чтобы это удалось тому же Вальтуре!

— Ну, если бы ему представилась такая возможность…

— Такая возможность ему бы никогда не представилась! — отрезала старуха, глядя на Итале высокомерно и

холодно.

Итале покинул дом маркизы Фельдескар-Торм в несколько подавленном настроении. Старая дама сумела с удивительной точностью попасть своими отравленными стрелами в самые уязвимые места его души, напомнив, что того, чему он решил посвятить всю свою жизнь, уже не раз и не два пытались добиться другие, однако всегда терпели неудачу; она также намекнула, что Палюдескары — компания в высшей степени странная для революционера, а он, часто бывая у них в доме, сам ставит себя в весьма двусмысленное положение. Однако — он вынужден был это признать — маркиза сделала все это отнюдь не из враждебного отношения к его деятельности, а скорее в поддержку революции. Она ведь почти впрямую спросила его: «Ну и где же наша революция? Что вы там с ней тянете?»

Вернувшись в особняк Арриоскаров, своих здешних гостеприимных хозяев, Итале сперва беспокойно метался по отведенной ему комнате, потом подошел к окну, выходившему в сад, открыл его и, опершись о подоконник, высунулся наружу. Струи фонтана пели в ночном саду, с серебряным звоном падая в каменный бассейн. Им нежно вторил другой фонтан, на перекрестке, в нескольких шагах отсюда. Ветер улегся. Стояла полная тишь; она окутала город, точно приплыв с замерших в безветрии окрестных полей. В небесах неярко светились несколько звезд, омытые голубым сиянием луны. Красота, равновесие, гармония… Испытывая непреодолимое отвращение к самому себе, Итале попытался отвлечься от мрачных мыслей, утонуть в этом лунном сиянии и тишине, но не смог; эта весенняя животворная тьма, эти энергетически заряженные последние дни марта, это состояние полусна-полубодрствования порождали в его душе лишь гнев на себя, неуверенность в будущем и страх совершить ошибку.

Он тщетно старался понять: в чем же источник его беспокойства? В какой момент работа перестала быть для него главной целью в жизни, превратившись в некое развлечение, в нечто ведущее к совсем иной, ему самому еще не совсем ясной цели? От какой абсолютной необходимости он невольно пытается увильнуть? С каким ангелом или дьяволом ему предстоит сразиться? Задавая себе все эти вопросы, он чувствовал, что главная беда связана с тем, что он сейчас здесь, в этом доме, что причина мучившей его в последние месяцы неуверенности мгновенно станет очевидной, если он сможет просто и честно ответить на вопрос: а что я здесь делаю?

И он тут же задал себе совсем другой вопрос, как бы подменив им первый. Такой вопрос мог бы задать ему, например, Энрике Палюдескар, который наверняка не раз пытался понять: почему, зачем Итале сейчас вместе с ним в Айзнаре? Но если Энрике и задавал себе этот вопрос, то ничем этого не проявил. Он достаточно хорошо изучил Итале за эти полтора года и, видимо, пришел к выводу, что человека, которого знаешь так давно и так близко, следует считать своим другом. Период их бурного, но чересчур быстро вспыхнувшего юношеского увлечения друг другом, возникшего в почтовой карете на пути в Красной, давно миновал, и они никогда не вспоминали об этом. Энрике просто принимал Итале как некую данность. Как и его здешние хозяева, Арриоскары. Впрочем, Арриоскары здесь ни при чем. Им он был представлен как друг семьи Палюдескаров, как сын богатого землевладельца с запада, как человек, вполне воспитанный и получивший хорошее образование, так что эти люди, естественно, проявили должное дружелюбие и гостеприимство. И он, нужно признаться, чувствовал себя в этом тихом, комфортабельном и уют-Ном особняке как дома; он никогда не чувствовал себя так хорошо в двух своих жалких и холодных комнатенках в Красное, когда в одиночестве ужинал хлебом и сыром под Неумолчный стук ткацкого станка Куннея. Нет, все эти Рассуждения совершенно ни к чему. Проблема комфорта в данном случае совершенно иррелевантна. Вопрос в том, имеет ли он право сейчас находиться здесь. И даже не это… Самое главное — ЧТО он здесь делает? ЗАЧЕМ он сюда явился? Разве во имя достижения основной цели ему нужно было ехать именно сюда? И снова мысли его сами собой шарахнулись прочь от этой темы, точно прося у безжалостного разума снисхождения, точно пытаясь доказать, что это не преступление — немного отдохнуть в комфортабельном доме и привычном кругу людей, если ты уже выполнил то, что требовалось. Но что именно от него требовалось, Итале сказать бы не смог. И, высунувшись в окно, он смотрел на юг с таким упорством и напряжением, словно надеялся увидеть над крышами домов некий ответ, нечто конкретное, что, высвеченное лунным светом, вдруг разом разрешит все его проблемы, ибо сам он их разрешить совершенно не в состоянии. Отчаявшись, Итале громко спросил: «Господи, ну почему я так бессмысленно трачу время?!»

И тут же нырнул в комнату. Даже окно закрыл: ему показалось, что некто стоявший внизу, в густой тени деревьев, вдруг поднял голову и вопросительно посмотрел прямо на него.

В комнате сразу стало душно. Итале ослабил узел галстука и принялся было снимать сюртук, но вдруг одним движением плеч снова надел его и решительно двинулся к двери; он осторожно вышел в коридор, спустился в вестибюль, прошел через музыкальную комнату и, открыв боковую дверь, очутился в саду. В саду было довольно светло и очень холодно. Пел фонтан; сквозь покрытые набухшими почками ветки деревьев сияли звезды; в лунных лучах светились нарциссы, посаженные вдоль дорожек; теплым светом горели окна в доме. Итале подошел к фонтану и остановился, любуясь игрой водных струй. Потом присел на скамью рядом, сунув руки в карманы и не сводя глаз с несильно бьющей струйки воды, которая словно повисала в воздухе над каменным бассейном, блестя под луной, падала и тут же снова взлетала — и все это составляло как бы одно движение, напоминая вечный, неизменный и все же постоянно меняющийся круговорот жизни…

— Это вы, Итале?

Он вскочил как ужаленный.

— В доме так душно. Я просто не могла уснуть… Весной меня вечно мучает бессонница. — Голос Луизы звучал так тихо, что журчание фонтана почти заглушало его. Она накинула поверх своего легкого платья теплую шаль и в неясном свете казалась тенью: все в ней было сейчас каким-то нечетким, расплывчатым, и только бледное лицо, освещенное луной и падавшим из окна теплым светом, Итале видел отчетливо; в этом двойном освещении Луиза Палюдескар была просто прекрасна.

— С тех пор, как вы с Энрике сюда приехали, я никак не могла улучить подходящий момент, чтобы поговорить с вами… А мне так хотелось бы кое о чем вас расспросить. Скажите, Итале, вы довольны? Довольны, что занимаетесь сейчас именно этим?

— Ничем иным я и не хотел бы заниматься.

— Значит, ваша жизнь действительно складывается так, как вы того хотели?

— Нет, — сказал он и, невольно вздрогнув, стиснул заложенные за спину руки.

Луиза присела на скамью и поплотнее укуталась в шаль.

— А если бы вы обладали полной свободой — никакой ответственности ни перед кем, никаких обязанностей, — как бы вы поступили?

— Я не могу представить себе свободы без ответственности.

— О господи! — фыркнула она. — Иногда, сударь, вы бываете настоящим занудой! И отлично умеете уходить от прямого ответа. Хорошо, тогда так: если бы у вас была возможность делать именно то, чего вам хочется больше всего на свете, то чем бы вы стали заниматься? — Голос Луизы звучал настойчиво, однако в нем явственно слышалась странная нежность; она никогда прежде так с ним не говорила; ему вдруг