показалось, что именно сейчас она настоящая — насмешливая, настойчивая, упрямая, нервная и…

беззащитная.

— Не знаю, — сказал он. — Пожалуй, поехал бы домой.

— А где ваш дом?

— В Малафрене… Но вообще-то я занимаюсь именно тем, чем всегда хотел заниматься. У вас какие-то совершенно детские представления о свободе, госпожа баронесса!

— Возможно. Женщины вообще ведь часто ведут себя как дети, не так ли? И они, безусловно, гораздо богаче мужчин в духовном отношении. Пожалуй, и мои представления о свободе связаны прежде всего с душой. То есть, я хочу сказать, они как бы не совсем земные. Они не привязаны к реальной действительности… Что-то вроде выбора без последствий… А я, например, точно знаю, как вела бы себя, если б стала свободной, как дитя или как дух… Точно так же, как и теперь.

— Значит, вы счастливы, госпожа баронесса?

— Почти. Почти счастлива.

Он повернулся и посмотрел ей прямо в лицо; ему очень хотелось увидеть ее глаза, но они скрывались в тени.

— Я полагаю, что лишь люди моральные, вроде вас, Итале, могут быть либо очень счастливы, либо очень несчастны, — сказала Луиза. — А я всегда и счастлива, и несчастна одновременно, особенно в такие весенние ночи, когда не могу уснуть и вынуждена бродить по саду и размышлять о том, что же в этом мире способно все-таки сделать меня абсолютно счастливой, не принося ни капли несчастья.

— Но разве у вас есть причины чувствовать себя несчастной?

— Никаких, это правда. Действительно, я молода, богата, у меня множество прекрасных платьев и украшений; и кроме того, я всего лишь женщина, а чтобы сделать женщину счастливой, нужно совсем немного: одна-две игрушки, красивое ожерелье, веер…

— Я совсем не это имел в виду, — неловко промямлил Итале.

— А что же?

Он ответил не сразу, а когда наконец заговорил, голос его звучал глухо и холодно:

— Я не хочу, чтобы вы были несчастливы.

— Знаю. Вы хотите, чтобы я была счастлива; точнее, вы хотите СЧИТАТЬ меня счастливой, ведь это гораздо приятнее. И проще. Если я покажусь вам несчастной, вам придется как-то меня развлекать, придумывать для меня новые забавы… из самых лучших дружеских побуждений, разумеется.

— Вы же знаете, что я ваш друг, баронесса!

— Не называйте меня баронессой, пожалуйста! Оставьте в покое этот дурацкий титул! Я думаю, что и вы считаете подобные титулы сущей глупостью. Ну наш-то безусловно таков. Жаль, что у моего деда не хватило мужества предстать перед обществом в своем истинном качестве, а ведь он был одним из лучших представителей своего класса. Я, во всяком случае, определенно гордилась бы тем, что принадлежу к высшей буржуазии! Но деду пришлось купить дворянский титул — во имя процветания нашего рода; и теперь он умер, а мы по-прежнему продолжаем цепляться зубами и когтями за нижние ступени давно прогнившей иерархической лестницы, ведущей в никуда, да еще и делаем вид, что все наше благополучие покоится отнюдь не на «буржуазном» богатстве, которое, кстати сказать, и открывает нам двери в любое общество! — Луиза вскинула на Итале глаза и вдруг рассмеялась, искренне, весело. — Господи, Итале, вы, кажется, и меня заразили своими революционными идеями! Вот и я уже лекции читаю о политике — при лунном свете…

— А что, я читаю лекции?

— Почти постоянно.

— Неужели? Мне очень жаль! — Он был искренне огорчен.

— Да нет, я совсем не возражаю. Мне даже интересно — почти всегда. Во всяком случае, со мной вы обо всем говорите очень серьезно. Хотя я не всегда уверена, что говорите вы именно со мной. Зато вы никогда меня не гоните, когда разговариваете о политике с другими. И, может быть, когда-нибудь действительно станете делиться своими мыслями только со мной одной-

— Яне…

— Я знаю, что вы «не». И никогда прежде.

— Я вас не понимаю…

— Я о том, что все ваши теории, разговоры о политике, лекции тонут в молчании, в каменном, нерушимом молчании! Точнее, умолчании. Нет, я, пожалуй, возьму свои слова обратно: всего несколько минут назад вы все же это молчание нарушили, что прозвучало для меня настолько неожиданно, что я чуть не пропустила самое главное. Вы говорили о любви… Нет, конечно, не прямо, но это слышалось в каждом звуке, когда вы произносили то название… Наконец-то ваши уста исторгли нечто настоящее, а не очередную революционную идею или чью-то чужую теорию…

— Какое название?

— Малафрена.

Итале быстро отвернулся, еще глубже сунул руки в карманы и беспомощно пожал плечами.

— Я действительно тоскую о ней порой, — признался он.

Луиза не ответила, внимательно наблюдая за ним.

— В общем-то, это не так далеко отсюда. — Итале вскинул голову, словно собираясь что-то прибавить, но больше ничего не сказал. Луиза продолжала молча смотреть на него; он стоял в профиль к ней, высокий, с поникшими плечами; его крупный нос и твердые очертания губ были точно углем прорисованы на сероватом фоне небес. Невдалеке, через две-три улицы от них, ударил колокол кафедрального собора, отбивая очередные полчаса. Поднявшийся вдруг легкий ветерок зашуршал едва распустившейся листвой, дохнул сыростью и холодом. В том окне, под которым они стояли, тихо погас свет, и цветы вдоль дорожки сами вспыхнули холодным белым сиянием.

— Хотя вы и не решаетесь поговорить со мной о том, что для вас особенно дорого, с собой-то вы все же порой разговариваете об этом!

— Когда, например?

— Да несколько минут назад, стоя у окна! Вы сказали: «Господи, ну почему я так бессмысленно трачу время?» Я ведь именно поэтому и спросила, счастливы ли вы. Зная, что вы несчастливы. — Луиза говорила очень тихо, но слова в воцарившейся после перезвона колоколов тишине звучали отчетливо.

— Я и сам не знаю, почему это сказал.

— Понимаете, мне иногда становится даже страшно, когда кто-то говорит вслух то, что все время вертится в голове у меня самой. Особенно когда человек говорит это не тебе, а скорее себе самому.

— Но я не имел в виду ничего конкретного…

Луиза резко встала.

— Терпеть не могу, когда мужчины лгут, глядя мне прямо в глаза! — отчеканила она сердито. — И особенно противно, если это совершенно неправдоподобная ложь! Впрочем, если вы не заинтересованы в том, чтобы узнать истину, то с какой стати мне пытаться сделать это за вас? — Она повернулась, чтобы уйти, и шаль, соскользнув с ее плеча, белым озерцом разлеглась на дорожке. Итале поднял ее, и Луиза, остановившись, сделала движение ему навстречу, как бы подхватив шаль вместе с его правой рукой. Пальцы их под мягкой тканью переплелись. На мгновение оба замерли.

— Луиза…

— Итале… — передразнила она его, и в голосе ее опять послышалась нескрываемая нежность. Он наклонился, чтобы поцеловать ее, но она выскользнула, оставив ему незабываемое ощущение теплых, обтянутых шелком плеч, и обернулась, лишь отойдя от него на несколько шагов. Лицо ее в лунном свете казалось лишенной конкретных черт яркой маской, но глаза смотрели радостно и одновременно испуганно. — Спокойной ночи, — шепнула она и исчезла в темноте за приоткрытой дверью дома.

Итале еще немного постоял у порога и медленно вернулся под темными деревьями к фонтану, к тому месту, где этим вечером впервые увидел ее. Потом подошел к каменной стене, которой был обнесен сад, оперся о нее руками и уронил на руки голову, остро чувствуя живой мир, окружавший его, каждую клеточку своего тела, каждую острую грань грубого камня в стене, пьянящий аромат нарциссов у себя под ногами, сонную безмятежность весенней ночи… Все это то вдруг исчезало, то снова возвращалось, он словно плыл средь невидимых волн морских, которые лишь изредка давали ему возможность вынырнуть на поверхность и