– Вы забегаете вперед…

– Да. Так вот, конверт направлял человека, который должен был здесь появиться, к Капомонти.

Эдриен пролистал назад ксерокопированный текст:

«…Если бы ему понадобилось доверить кому-то тайну в Шамполюке, то, несомненно, старику Капомонти… надежен как скала».

– Когда Капомонти умирал, он обо всем рассказал своему зятю, Лефраку.

– Значит, и Лефрак знает!

– Только одно слово. Имя. Ляйнкраус.

Фонтин нетерпеливо подался вперед. Он был поражен. В мозгу вспыхнула слабая догадка. Так после долгого и запутанного допроса между отдельными фразами и словами наконец складывается некая взаимосвязь, объясняющая все, что прежде казалось совершенно бессмысленным.

Слова. Нужно положиться на слова, как его брат полагался на насилие.

Он стал быстро пробегать глазами текст. И наконец нашел то, что искал.

«Я смутно припоминаю малоприятный эпизод… Я уж и не помню, что именно произошло… но что-то серьезное, это вызвало у отца… гнев… гнев и печаль… складывается впечатление, что тогда он утаил… подробности происшествия…» «Утаил», «гнев», «печаль», «вызвало у отца…».

– Гольдони, послушайте. Постарайтесь вспомнить. Что-то произошло. Что-то неприятное, печальное, возмутительное. И это касалось семьи Ляйнкраусов…

– Нет.

Эдриен удивился. Безногий Гольдони прервал его, не дав договорить.

– Что значит «нет»? – спросил он тихо.

– Я же вам сказал. Я их едва знал. Мы даже и не разговаривали.

– Потому что они были евреи? Потому что в те времена сюда дошли веяния с севера?

– Я вас не понимаю.

– Думаю, понимаете! – Эдриен не спускал с него глаз. Альпиец отвел взгляд. Фонтин тихо продолжал: – Вы могли их и не знать. Но вы мне в первый раз за все время солгали. Почему?

– Не солгал. Они не были друзьями Гольдони.

– А Капомонти?

– И Капомонти.

– Вы их не любили?

– Мы их не знали! Они всегда держались особняком. Здесь селились другие евреи, и они тоже жили сами по себе. Неужели не понятно?

– Нет! – Эдриен чувствовал, что разгадка совсем рядом. Возможно, сам Гольдони и не знал этого. – Что-то произошло в июле тысяча девятьсот двадцатого года. Что?

Гольдони тяжело вздохнул:

– Не помню.

– Четырнадцатого июля тысяча девятьсот двадцатого года. Что произошло?

Гольдони тяжело дышал, стиснув челюсти. Массивные обрубки некогда сильных бедер нервно задвигались в инвалидной коляске.

– Это неважно, – прошептал он.

– Уж позвольте мне об этом судить! – мягко возразил Эдриен.

– Теперь-то времена другие. Многое изменилось в нашей жизни, – проговорил альпиец срывающимся голосом. – Но тогда так думали многие.

– Четырнадцатое июля двадцатого года! – Эдриен бил в одну точку.

– Я же вам сказал! Это неважно!

– Черт бы вас побрал! – Эдриен вскочил со стула. Он был почти готов ударить беспомощного человека.

И тут слова были произнесены:

– Избили еврея. Молодого еврейчика, который пришел в церковную школу… Избили. Через три дня он умер.

Альпиец сказал. Но не все. Фонтин отошел от инвалидного кресла.

– Сына Ляйнкрауса? – спросил он.

– Да.

– В церковной школе?

– Он не мог поступить в государственную школу. А там можно было учиться. Священники приняли его.

Фонтин сел, глядя на Гольдони.

– Вы не сказали… Кто участвовал в избиении?

– Четверо подростков из Шамполюка. Они сами не понимали, что делают. Так потом все говорили.

– Не сомневаюсь. Это самое простое. Глупые дети, которых надо оградить от наказания. Чего стоит жизнь какого-то еврея!

В глазах Альфредо Гольдони стояли слезы.

– Да…

– Вы были одним из тех четверых мальчишек?

Гольдони молча кивнул.

– Пожалуй, я сам вам скажу, что тогда произошло, – продолжал Эдриен. – Ляйнкраусу стали угрожать. Ему, его жене, остальным детям. И они молчали, никуда не стали жаловаться. Умер еврейский мальчик – вот и все.

– Давно это было, – прошептал Гольдони. Слезы текли по его щекам. – Теперь уже так больше никто не думает. А мы жили с этим грехом на душе. В конце жизни бремя еще тяжелее. До могилы ведь недалеко.

У Эдриена перехватило дыхание. Его изумили последние слова Гольдони. «Могила… недалеко». Могила. О Господи! Неужели – это? Его так и подмывало вскочить, проорать старику свой вопрос прямо в ухо и кричать до тех пор, пока безногий не вспомнит. Точно. Но так нельзя. Не повышая голоса, он резко спросил:

– И что же произошло потом? Что сделал Ляйнкраус?

– Что сделал? – Гольдони печально пожал плечами. – А что он мог сделать? Молчал как рыба.

– Похороны состоялись?

– Если и состоялись, мы об этом ничего не знали.

– Но ведь сына Ляйнкрауса надо было похоронить. Ни одно христианское кладбище, конечно, не приняло бы покойника-еврея. Где у вас тут хоронили евреев?

– Сейчас есть кладбище. А тогда не было.

– А тогда – где? Где? Где его похоронили? Где похоронили убитого сына Ляйнкрауса?

Гольдони отшатнулся, точно его ударили по лицу.

– Поговаривали, что взрослые – отец и сыновья – отнесли тело высоко в горы. Там и похоронили, чтобы над телом мальчика больше никто не измывался.

Эдриен вскочил на ноги. Вот и разгадка.

Могила еврея. Ларец из Салоник.

Савароне Фонтини-Кристи узрел вечную истину в трагедии, случившейся в альпийском городишке. И использовал ее. Чтобы и святые отцы не забывали.