лестнице уже обнимаю ее, на ней парчовое платье, каркас кринолина, доспехи корсета. Я буквально ныряю туда, охватываю дрожащее желе ягодиц в вафлях подвязок. К этому я готов, тяжелый запах духов и пудры. Я целую Шарлотту в родинку на бедре. Там стальной пояс и складка.
Жесткая сухая рука внятно толкает мою голову, я просыпаюсь окончательно, соседка гневно отодвигается, словно это не она, а я проник на ее территорию. Но мне безразлично. Сон нас сблизил. Я обнимаю чужую и неприветливую фрау, забираю грубо в кулак ее огромную грудь под пледом и проваливаюсь в сон: «Дерись, старая карга! А кто тебя еще потискает? Ха!» Мне не хватает сейчас как раз грубой ласки. Противоядия от тоски по чистоте и утраченной любви. И от похмелья.
Мы в зале с жерлом камина величиной с ворота. Я сжимаю грудь Шарлотты, рву парчу. Долой доспехи, долой шелка, но китовый ус, стеганый корсет мешают, застежки, крючки, мне не справиться быстро, а на лестнице слышен топот, звон шпор, я погиб!
Наконец, вот обнаженные бедра! Но… Что это? Сталь! Грубая суставчатая сталь, кольчуга-штаны – «пояс невинности»! Где ключ? Дверь разлетается в щепки! Люди с алебардами врываются, и нет мне спасения!
Не надо было выпивать. Давно не пил, с непривычки мне плохо. К тому же в салоне духота, кондишн, разумеется, едва работает, – вот вам первый класс. Я обливаюсь потом под пледом соседки, дама «как бы» спит, вид у нее довольно растерзанный. Я бесцеремонно тискаю ее под серебристосерой кофтой, там шелковая кожа грации, фрау явственно млеет, пожимает мне встречно руку: вот тебе и «спит»! От секса мне всегда легчает с похмелья, во всяком случае, на то время, пока не выпьешь чего-нибудь еще.
Старая, конечно, калоша, но за неимением других объектов, надо обойтись тем, что есть. Потянувшись, я ищу глазами стюардессу, потом нахожу кнопку на пульте сверху, случайно нажимаю кнопку освещения, гашу, нахожу горлышко вентиля и верчу – кондишн все же работает! – легкий бриз холодит потное лицо. Наконец, красный огонек сигнализирует, что стюардесса вызвана. Пока она будет брести, я должен остаться на высоте. Лезу в разрез юбки, все томительно знакомо! Как в России, как в СССР, как в Китае, как везде: плотная плоть пятидесятилетней бабы, крепкий нейлон, кружево чулок без подвязок, мощный брюшной пресс. Грация-трусы, внизу – кнопки, слава богу, не крючки, крючки не расстегнешь, если дама в сидячем положении, а кнопки отдираются ногтями. Щелк, щелк, щелк. Ух, как она вспотела! Бац! Молния! Вверх- вниз! Рука находит грудь, встречается с ее рукой, она помогает, водит, благодарно пожимает. О, кей! Так и надо! Не зря стараюсь! А это что такое? Какая-то плоская то ли книжка, то ли терадка! Вон! Спрятала в штаны? Потом поглядим, а пока – себе под жопу!
– Это вы вызывали? В чем дело?
Черт тебя принес! Еле успел убрать руку, хотя под пледом и не видно. Заодно плоскую украденную пластиковую папку прячу под себя. Все равно поза неестественная. Поворачиваюсь, улыбаюсь:
– Виски. Со льдом, побольше льда, два виски!
– Вам не будет много?
– Я с дамой. И потом – я готов платить, – вырвался нерусский оборот. – Наоборот, мне будет как раз. Надо поддержать падающее здоровье.
– Пятнадцать евро! – говорит, не моргнув глазом.
Во, арифметика! Пусть радуется, я сегодня – я теперь
– Сейчас платить?
– Принесу, тогда… – уходит, задом давая понять, что все про меня поняла, включая заезды под соседскую юбку.
Хрен с ней. Я снова там. Фрау напряглась, не даю опомниться, двумя горстями под ягодицы, даже наощупь – в ямках целлюлита и складках, ладонь в промежность, выпутываюсь из кудрей, массирую. Возбуждаемся оба. Кажется, она сейчас закричит, только не это! Сдерживается. Звуки. Петушиный гребень, индюшачий зоб. Однако… Ухожу глубже. Минута, две… Оба мокрые. Похоже, оба успеваем до прихода подноса с орешками и виски. Нет, ей нет пятидесяти. Сорок… семь! Я все про них знаю, про пятидесятилетних, многие из них после климакса удерживают способность к пику наслаждения – оргазму, а дураки этого не знают и не лезут к ним!
С каким удовольствием выпиваю! За иллюминатором уютный мрак, словно за окном московской кухни в новогоднюю ночь. Я уже залетаю туда. Аесли бы я был прежний? Я бы залез под подол незнакомой иностранной дамы в летах? Только деньги делают мужчину мужчиной. Факт.
Почему перед глазами коричневое платье? Из дешевой ткани, вроде сатина? И простые чулки. Надя носила совсем простые. Боже, здесь я не буду бредить ею! Клянусь!
Нет, мелькнули всего-навсего чулки соседки, она поправляет их. При слабом освещении они смотрятся дешевыми простыми чулками такого цвета.
Пятьдесят лет назад мать моего друга по играм и соседа по квартире носила такие. Соседка-красавица, деревенская Венера, прихватывала их простыми круглыми резинками. Над ними – снятое молоко кожи. Рожавший пустой живот и простодушная на нем челка в завитках, слежавшихся от недавно скинутых тугих трико. Она не отворачивается, переодеваясь при мне, подростке, приятеле сына, дразнит, не считая таким уж запретным для меня плод, на обкусывание которого обречен я в будущем, маленький Адам. Послевоенная бедность, чулки в резинку, их носили взрослые и дети. Венера без бюстгальтера. Я пропадал у соседей, мудрено было спрятаться от меня. Я был наблюдательней ее мужа! Помню ее рубашку цвета пьяной вишни, промельк коленок, молодые ягодицы. Она позволяла в темноте, перед телевизором, что был в новинку, трогать грудь, живот, но дальше путь был закрыт. Она меня просвещала, но не развращала в ключе деревенского кодекса. Там молодые бабы дразнят парней, позволяя им себя лапать, готовя из них женихов.
Чулки, сатин, черные лифчики, хлам белья, пенные корыта, веревки, увешенные флагами бедности. Стоит ли поднимать такой набор сигнальных флажков над палубой канувшего прошлого? Те, кто помнит, по пояс в земле. Все, что ниже пояса, уже похоронено. Скоро и меня ждет эта участь.
Кому посылать этой азбукой составленное послание через трикотажный морской простор?
О Кипр, где я был месяц назад, к тебе летит мой сигнал из 56-го года! На родину Венеры!
Венера никогда не бывает позорна. То, что ее окутывает, по волшебству становится ореолом, сиянием, оперением и священными покровами чаши благоуханной!
Пусть с алтаря пахнет щами, пусть киснет капуста и смердит на черной сковородке треска! Она входит и преображает мир. Подросток дрожит от позорной похоти, потому что в нем должен забродить мужчина, чтобы огонь вспыхнувшей страсти перегнал закваску в спирт. И сияющий Адам сделает шаг к Астарте-Еве- Венере!
И мир начинает быть. На замоскворецкой кухне, на Большой Полянке взрывается Вега сверхнового звездного мира. Точка отсчета и центр Вселенной. И мне выпала честь поджечь запал. Бочка мировой кислой капусты взрывается черной дырой озона. Тресковый запах преображен в соль океанской сероводородной жизни, в йод жизни пучеглазых существ, запаянных заживо в толщу подвижного жидкого стекла океана. Я – одно из этих существ, мы все спаяны чистым ацетиленом любви на дне Филиппинской скважины.
Я вспоминаю. Было. Только и делал, что «залезал». К той же соседке. Сидя рядом с ее ложем, в полутьме, делая вид, что смотрю телевизор. Жаркая жидкая грудь, шелковый податливый кисель живота, блеск глаз в звездах непривычного света экрана. «Ка-ве-эна» с линзой… Подростковое «беззаконное» возбуждение без законного финала-разрешения.
О той, единственной, Надежде, он и не помышлял. Она жила для него, стройная, тугая, без тех позорных изиш-ков тела, какие требуется тискать. Кто тискает черную розу? Ее ставят в «голубое, как небо, Аи». Спирт загорелся чистым огнем. В этом огне сгорало низкое, перегной почвы, опора ног. А если бы тогда женился на ней, никуда бы не уехал, ни тогда, ни потом.
Никакой Запад не соблазнил бы. Опять эта связь: секс и искушение свободой, которая мерещилась только «у них». Что на что променял?
Считалось в те годы, на Родине – чистота. А за сексом – за океан. Или в Европу, где кварталы красных фонарей. Про Амстердам рассказывали такое! Про Анатолия Кузнецова рассказывали, что он не вылезает из публичного дома. Может, и врали. С подачи ГБ. Он попросил убежища в Англии, куда поехал тоже в
