— Для оптимизма всегда есть место — если разрешить ему быть локальным. Хочешь радости от успешности своих дел — смирись до того, чтобы дела твои были маленькими, а не «мессиански- глобальными». То есть — перейди к «этике малых дел».
В стратегическом смысле я не вижу такой перегруппировки церковных сил, которая могла бы дать надежду на решительный прорыв. Действительно процент молодежи в храмах стал заметно выше, если этот процент брать от числа наших же прихожан. Было два юноши в храме — стало 20. Этого, конечно, хватает для того, чтобы, смотря из алтаря на море наших прихожан, выделить эти милые лица и про себя порадоваться: слава Богу, это много больше, чем двадцать лет назад. Но если проценты исчислять от численности всего их поколения? То выйдет сильно меньше одного процента. Этого минимума хватит для воспроизводства «церковных кадров», для заполнения семинарских скамей. Но этого мало для возвращения Церкви в толщу народной жизни.
Россию, может, и нельзя спасти (как и весь западный мир). Конечно, мне больно сознавать, что мой родной мир — мир Европы — обречен. Он умрет. И убьет его именно политкорректность — потому что это культура смерти. Хотя бы потому, что она включает в себя насаждение однополых браков, гомосексуальные проповеди. А еще одобрение легких наркотиков, эвтаназии и многого другого. Это те самые вопросы, по которым так резко расходятся Церковь и современные либеральные СМИ. То, что наши оппоненты считают процветанием и неотъемлемым правом жизни, с нашей точки зрения — лишь разные маски смерти. Хотя бы потому, что у людей, которые живут в «альтернативных» семьях, не будет детей…
Но человек больше, чем общество. Общество — это лишь часть человека. Помочь же спасению человека — можно.
И еще я научился совмещать пессимистический настрой своего разума с оптимистичностью моего повседневного опыта. Ежедневно я встречаюсь с молодыми людьми, и вижу, как они отзываются, реагируют на мое слово. Те люди, которых я вижу лично, способны слышать и меняться. Догадываюсь, что кроме них в стране есть еще и многочисленные телепузики — но с ними я почти не пересекаюсь. Именно встречи с такими молодыми людьми, кто с интересом, серьезным таким, судьбоносным интересом присматривается в сторону Церкви, и позволяют мне сохранить необходимую рабочую активность.
— Каковы перспективы развития миссионерства в России?
— Признаться честно, я с каждым годом становлюсь всё большим пессимистом насчет будущего православия и миссионерства в частности в нашей стране. Потому что мне кажется, что миссионерами в современной культуре могут быть только те люди, которые пережили лично переход от атеизма к вере. Сейчас наши семинарии снова наполнены мальчиками, воспитанными уже в православных семьях. И я не верю, что их вера, которую они никогда не переживали как открытие, вдохновит их на миссионерство.
О моих сверстниках сказал Андрей Вознесенский: «расформированное поколенье, мы в одиночку к истине бредем». А позже о том же сказал Юрий Шевчук — «Протащили души к Богу, только жалко, что не все»… И если даже среди нас, знающих по своему опыту, как труден и как радостен путь к обретению веры, почти нет миссионеров, то тем меньше шансов на то, что миссионерское призвание проснется у тех, для кого православие всегда было само собой разумеющимся.
А миссионер должен изначально знать, что православие не очевидно, что у человека, который не согласен с тобой, есть на это основания. Если он думает иначе, чем ты, это не повод считать его дебилом или недоумком. А бывшие атеисты по себе помнят, что они были другими, и каково это совершить шаг от неверия к вере. Память о своих былых сомнениях располагает к пониманию собеседника. А человек, который всегда рос в церковной среде, зачастую не понимает неочевидности своих слов и своей веры…
Я стараюсь в своих беседах смотреть на проблему глазами человека, не согласного со мной, чтобы понять его. Так легче строить диалог с людьми. Миссионер должен быть немного шизофреником: он должен говорить и при этом тут же слушать себя, причем не своими ушами, а ушами своего собеседника и оппонента — как с его позиции будет воспринято то, что я сейчас скажу [1001]. Если этой «шизофреничности» нет, то получится монолог по принципу «тихо сам с собою я веду беседу».
— Вы упомянули о проблемах в современной церковной жизни, которые не дают основания для оптимистического взгляда на рост церковной миссии. А подробнее — что именно вы имеете в виду?
— 2007 год. Январь. Кремлевский Дворец Съездов. Рождественские чтения. Только я вошел в фойе — и первая же телекамера набросилась на меня с характерным вопросом: «отец Андрей, это Юбилейные Рождественские чтения…». И все настроение тем самым испортили. Эта наша юбилейная болезнь такую тоску уже наводит… Церковная жизнь сводится к бесконечному выискиванию юбилеев и их торжественному празднованию. Юбилейность — это подчеркнутая обращенность в прошлое. Причем заведомо самовосхищенное обращение, некритическое, беспокаянное.
Так вот, у нас есть потрясающее расхождение между помпезно-официозным благодушием церковной юбилейной жизни и тем, что реально происходит в стране. Посмотришь наши официальные церковные издания — и церковная жизнь предстает в виде большого «букета в шоколаде». Совершенно неадекватно (и уже не первое столетие) соотношение между масштабом национальных бед и вызовов — и нашей реакцией.
Да, история Церкви сложна и богата. Но Господь призвал нас к жизни в сегодня! Миссия — диалог с современным миром, а не с позавчерашним.
— Значит, вы не хотите нынешнюю миссионерскую пассивность оправдывать тяжким наследием советских лет?
— Истоки нынешнего миссионерского кризиса уже недостаточно искать в советских гонениях. Гнали всех. Но отчего-то баптисты или иеговисты смогли мгновенно развернуть миссионерское наступление, а у нас до сих пор каждое миссионерское действие становится «событием» и «информационным поводом». Им «заграница помогла»? Несомненно. Но нами за те же годы «освоено средств» несопоставимо больше. Вопрос в том — во что эти средства вкладывались. В людей или в камни.
В 2007 году не менее трех миллионов долларов ушло на колокольню Данилова монастыря[1002]. В памяти моей электронной почты хранится также сообщение Службы коммуникации ОВЦС МП для органов информации от 30 мая 2002: «29 мая 2002 года на заводе ЗИЛ в Москве состоялся благодарственный молебен по случаю извлечения из литейной ямы колокола, отлитого 21 мая для восстанавливающейся звонницы ТроицеСергиевой Лавры. «Первенец» — такое название получил новый колокол — первый из семейства больших колоколов. «Первенец», весящий 27 тонн, является частью проекта полного воссоздания уникальной звонницы. Отливка бронзового колокола обошлась в 30 миллионов рублей, средства на его создание пожертвовали благотворители. Сейчас готовится к литью копия еще одного лаврского колокола —'Бориса Годунова'. Далее планируется отлить колокол 'Благовестник', а также самый большой из звучавших на Руси 'Царь-колокол'»[1003]. В начале 2002 года доллар стоил 30 рублей. Значит, на самый малый из новых колоколов ушел миллион долларов. Спустя пять лет узнаем — «Стоимость отливки «Царь-колокола» — 72 миллиона рублей. Все мероприятия в целом, включая проектировочные работы, транспортировку, монтаж, обошлись более чем в 100 миллионов рублей», — сообщил РИА «Новости» директор Патриаршего реставрационного центра лавры иеромонах Иосия»[1004].
Сумма, в которую обошлись остальные колокола, обеспечившие Лавре еженедельный heavy metal, не разглашалась. Полагаю, каждый следующий был процентов на 20 дороже. В итоге получается около 8 миллионов долларов.
Восемь миллионов — на что?! У Лавры и до этого был прекрасный звон. Грохот современного города все равно не перекричишь. Но на эти деньги ведь можно было бы все школы России и СНГ обеспечить комплектами учебников и книг по православной культуре.
Понимаю, что это не копейки церковных бабушек, а средства «спонсоров». Но неужели никто не мог этим спонсорам из Минатома объяснить, что колокол был дивным «средством массовой информации» двести лет назад, однако, сейчас к людям можно и нужно обращаться иными путями?
Как здорово, бывает, работают церковно-общественные фонды, посвященные восстановлению знаменитых монастырей! Там задействованы такие имена, такие чины, такие средства! А что изошло от «Миссионерского Фонда»?
Приоритеты понятны: сначала — собирание камней, а потом — людей. Потом, так потом. Можно было
