студенческой молодёжи?
— Для начала — грамотный литературный язык. Потому, что студенты — это аудитория, которая ничего не прощает. И если дырку на рясе можно оправдать, то «дырку» в языке оправдать нельзя. Никакая аскетика не требует говорить невнятно. Студенты тут спуску не дадут — и будут правы. Миссионеру потребен грамотный литературный язык. Неважно — украинский, русский или чувашский, но он должен быть грамотным.
Обязательно должно быть чувство юмора. В том числе самоиронии.
Необходимо умение слышать собеседника, умение мгновенно реагировать.
Нужно также владеть языком университетской субкультуры. Я имею в виду не анекдоты из жизни студентов, а научный язык, гуманитарную речь. Знание устройства синхрофазотрона не является обязательным. Но иметь представление о гуманитарной культуре (научной, университетской), о том, какие критерии доказательности приняты в этой среде — это необходимая вещь.
Также в комплект должны входить умные глаза (очки необязательны) и приветливое выражение лица.
Ещё желательно помнить, что мы христиане. Мы не только православные, мы — христиане. И Христа не забывать. Слишком уж часто в наших проповедях есть место для чего угодно, только не для нашего Спасителя.
Ну, самое главное: миссионерами не становятся, миссионерами рождаются. Миссионерство — это призвание, а не профессия. Призвание — то, что находит тебя, а не то, что выбираешь ты. Гарнак отмечает[997], что в апостольский век по-разному понимаются истоки епископства и миссионерства: «Рукополагайте себе епископов» (Дидахэ, 15). Проповедники же не общиной избираются — «Одних Бог поставил в Церкви апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных учителями» (1 Kop 12:28 и Еф 4:11).
Подобный «македонский призыв» пережил святой Патрик Ирландский: «Итак, после нескольких лет отсутствия, я снова оказался в Британии среди своих родичей, которые искренне упрашивали меня, чтобы теперь, после столь великих испытаний, перенесенных мной, я больше не покидал их. И там, одной из ночей, я увидел в видении мужа, по имени Виктор, как бы пришедшего из Ирландии, неся с собой несчетные послания. И он дал мне одно из них и я прочел начало послания: «Голос ирландцев». И в тот миг когда я читал начало послания, казалось, я слышал голоса тех, что обитали за лесом Фоклут, что у западного моря, и они взывали как одним голосом: 'Мы молим тебя, святой юноша, чтобы ты пришел и снова был среди нас'. И сердце мое было столь сокрушено этим, что я не мог больше читать, — и очнулся. И в другую ночь, в теле ли или вне тела, — Бог знает, я не знаю, — я был призван еще более ясными словами, которые слышал, но не мог понять, кроме окончания сказанного, что гласило:'Тот, Кто отдал за тебя Свою жизнь, Он говорит с тобой'. И я снова очнулся, исполненный радости» (Исповедь святого Патрика, 23–24).
Испытал это и святитель Иннокентий Московский. Среди его иркутских прихожан был человек, 40 лет проживший на Аляске и умолявший отца Иоанна (будущего Иннокентия) поехать к алеутам. «Но я был глух ко всем его рассказам, и никакие убеждения его меня не трогали. Да и был ли мне какой расчет ехать, когда я был в одном из лучших приходов в Иркутске, в почете у своих прихожан и на счету у начальства, имел уже собственный свой дом и получал доходу более, чем тот оклад, который назначался в Уналашке. И потому я подписался, что не желаю занять место по причине отдаленности, имея в виду, что наши вдовы, живя и за десять верст от начальства, остаются без всего, то что же будет за десять тысяч верст! Так я и говорил своим собратиям. Но когда этот же выходец, на прощании, еще убеждавший меня ехать в Уналашку, при прощании своем с Преосвященным (у которого мне случилось быть в то время, и даже в гостинной, что было со мною в первый раз), стал разсказывать об усердии алеутов к молитве и слушанию слова Божия (что, без сомнения, я слышал от него и прежде и, может быть, не однажды), то я вдруг весь загорался желанием ехать к таким людям. Живо помню и теперь, как я мучился нетерпением, ожидая минуты объявить мое желание П реос вя щен ному»[998].
Но, конечно, есть и более мягкие формы ощущения миссионерского призвания. Церковь может распознать доброкачественность такого Божия призвания, подготовить к его исполнению и поддержать в последующем служении. Но без первичного Божия призвания никакая «миссионерская семинария» ничего не сделает.
И одна из черт, которые должны быть «прирождены» миссионеру — это небоязливость. Не бояться несогласия с собой, не бояться критики[999], не бояться просто незнакомой культуры.
— Что такое для Вас православная молодежь?
— Я не встречался с нею. Я знаю конкретно Таню, Васю, Диму. Они все разные. А вот с мисс Православная Молодежь я не знаком.
А если всерьез, то, наверное, это трудно — быть православным и молодым. Потому что это значит — идти против двойного течения.
Быть православным — значит идти против моды своей светской компании. А чтобы быть молодежью на приходе, нужно идти против приходских суеверий. В одном случае господствующее течение антиправославное, в другом — антимолодежное.
Так что православной молодежью быть сложно. Но Евангелие очень по разному переживается в разных возрастах. И тот, кто свою молодость провел мимо Церкви, просто обокрал самого себя. Знаю, вам, молодым, не нравится старушечье Православие. Но если вы сейчас живете мимо Православия, то обрекаете себя на то, что именно в нелюбимое вами же старушечье Православие вольетесь на старости лет. Так попробуйте пережить его иначе! Правда, для этого нужно туда войти сейчас. Чтобы у старика светились глаза, у юноши они должны гореть….
— А надо ли специально обращаться к молодежи, выделять ее как отдельную группу пастырской заботы? Ведь не может быть «Союза православных старушек». В Церкви-то ведь мы присутствуем как единый какой-то организм?
— Мы же не смущаемся тем, что у нас есть православные детские сады, православные дома престарелых, — и мы не смешиваем их друг с другом. Поэтому я полагаю, что могут быть отдельные кружки или структуры, которые будут работать именно с молодежью.
— Вас тревожит, что в храме мало молодежи?
— Всегда в храмах было больше стариков, чем молодых. И всегда Церковь скорее радовалась этому, нежели скорбела. В отличие от светских организаций, Церковь больше дорожит стариками, а не молодежью. Ведь задача Церкви — готовить людей к последнему переходу. Финиш важнее старта. «В чем застану — в том и сужу»[1000]. И если бы в наших храмах было много молодежи и не было бы бабуль — вот это было бы для религиозного сознания катастрофой (кстати, половина этой катастрофы уже налицо: у нас много бабушек и почти нет дедушек, то есть половина русских людей «финиширует» вне Церкви).
Малое присутствие молодежи в православных храмах не было бедой для Церкви в прошлые века. Наш «дом престарелых» охраняло сильное православное государство.
Сегодня у нас нет такой защиты. И с устрашающей правдивостью звучат слова одного русского мужика. Он живет в Саратове, прошел Афганистан, а в Церковь так и не пришел, но как-то точно подметил: «У меня есть друзья татары, есть русские друзья. Я бываю в их мечетях, захожу и в наши храмы. Но смотрите: у них в мечетях стоят молодые, вдобавок мужики, а у нас — женщины, вдобавок — старушки. Мы проиграем». Надо еще помнить, что ислам не признаёт отделения религии от политики. У мусульман есть тяга к политическому активизму. Коран их ориентирует на обретение политической власти. Мы же с нашим рефреном о том, что «мы вне в политики», рискуем однажды опять стать жертвами политики — на этот раз уже российско-мусульманской. Боюсь, что скоро для защиты наших детей от очередных школьных экспериментов мы должны будем идти на прием к мусульманским депутатам Госдумы.
— Да, если зайти в храм и посчитать по головам молодых прихожан, то картинка получится нерадостная. Основания для оптимизма в плане миссионерской молодежной среды есть?
