сурово отсылаются на предстоящее возмездие. Увидел Борис законченную картину, через нее воспринял в душу страх Божий, приобщился божественных наших таинств и глубокой ночью сподобился божественного крещения» (Продолжатель Феофана. 4,15).
«Затем прислали греки к Владимиру философа, так сказавшего: '… Установил же Бог и день единый, в который, сойдя с небес, будет судить живых и мертвых и воздаст каждому по делам его: праведникам — царство небесное, красоту неизреченную, веселие без конца и бессмертие вечное; грешникам же — мучение огненное, червь неусыпающий и мука без конца. Таковы будут мучения тем, кто не верит Богу нашему Иисусу Христу: будут мучиться в огне те, кто не крестится'. И сказав это, философ показал Владимиру завесу, на которой изображено было судилище Господне, указал ему на праведных справа, в веселии идущих в рай, а грешников слева, идущих на мучение. Владимир же, вздохнув, сказал: 'Хорошо тем, кто справа, горе же тем, кто слева'. Философ же сказал: 'Если хочешь с праведниками справа стать, то крестись'. Владимиру же запало это в сердце» (Повесть временных лет. Лето 986).
В обоих случаях величайшее миссионерское воздействие оказала икона с разъяснениями христианина. Это — православная миссионерская константа («типикон»). Даже в советские времена миссионерским центром был «церковно-археологический кабинет» при Московской Духовной Академии. Для тех, кому удавалось попасть в этот музей церковной живописи, семинаристы рассказывали и о сюжетах икон, и о своей жизни. Думаю, что не одна тысяча советских сердец повернулась к православию в тех небольших залах…
Но иконы, столь впечатлившие славянских князей — это иконы Страшного Суда. А вот именно их вряд ли стоит вносить на ознакомительные беседы в современные классы и аудитории.
— Почему? Они же вполне каноничны? Вы стыдитесь части церковного предания?
— Они каноничны — в смысле соответствия иконографическому канону. Но не догматичны. В православной догматике не детализованы ни муки, ни райские радости[974] . Для подобной детализации есть решительные ограничения.
А об аде есть слово самого Христа:
Ад — для дьявола, а, значит, не для людей. Это и страшно: оказаться в принципиально бесчеловечном мире. В мире, где человек не принимается в расчет. В мире, где ничто не узнаваемо, не познаваемо, не контролируемо. Ты ничего не можешь изменить. Все безымянно. Все — не-наше. И все не «нас ради человек и нашего ради спасения». Тут уж даже комарам и паукам обрадуешься — хоть что-то знакомое…
Так что не стоит переносить человеческие представления (пусть и кошмарные) в мир принципиально бесчеловечный. Оттого и нет в Церкви догматизированного описания адских мук. В святоотеческом учебнике догматики — труде преподобного Иоанна Дамаскина — просто нет главы «ад». И сказано об этом состоянии святым Иоанном лишь одно предложение: «Дьявол и демоны его, и человек его, т. е. антихрист, нечестивые и грешники будут преданы во огонь вечный, не вещественный, каков у нас, но такой, какой знает один Бог» (Точное изложение православной веры 4, 27).
Наверно, кроме богословов, нет на земле другой такой профессии, представители которой настолько не стесняются говорить «не знаем». Ад — это тайна в квадрате, ибо понять ее можно, лишь прикоснувшись к другой тайне — тайне Рая[976]. «Лишение царства — это наказание лютее огня. Лишение небесной славы есть мучение более жестокое, нежели геенна. Этого нельзя представить в слове: мы ведь не знаем и блаженства вечных благ»[977] .
Но сейчас разговор не о догматике, а о миссии. Икона Страшного суда — миссионерско-педагогическая находка. Да, огрубляющая церковную веру, но как видим на примере славянских князей, действенная.
Вопрос в том, что сегодня реакция людей на подобную икону оказывается совсем не той, на которую мог бы рассчитывать миссионер.
В1988 году в новом зале Третьяковской галереи работала прекрасная выставка древнерусской иконы. Тут были и рублевские иконы, и Владимирская Богоматерь. Но на выходе из этого огромного зала висела гигантская икона Страшного Суда. Икона XVII века. С художественной точки зрения ну никак не сопоставимая с иными творениями русской кисти, представленными на этой выставке. Тем не менее гиды обязательно минут на 15 задерживали все группы у этой иконы, чтобы рассказать об адских муках… Это была форма утонченной атеистической пропаганды: после светлых впечатлений от рублевских ликов нужно было дезинфицировать умы от «религиозной заразы», а для этого надо было испугать людей, сказать им нечто отталкивающее от Церкви. Мол, в такой вот примитив верят христиане — в червей и сковородки. Поверишь с ними — и будешь вот с таким страхом жить. Так что благодари советскую власть за то, что она избавила тебя этого кошмара…
Так что сегодня лучше не воспроизводить некогда успешный прием наставников князей Бориса и Владимира. Есть в Церкви другие иконы, которые смогут показать не чего мы боимся, а на что мы надеемся и что мы любим в нашей вере…
Если же искать новые педагогико-миссионерские образы для описания ада — то вот один из них:
«Один из моих новых соседей, Стейси, хочет написать историю про космонавта. В этой истории космонавт носит скафандр, который сохраняет ему жизнь благодаря замкнутому синтезу. Космонавт работает на орбитальной станции, когда происходит авария и его выбрасывает на орбиту Земли, где он болтается остаток своей жизни, вращаясь вокруг земного шара. Стейси говорит, что его история — это то, каким он представляет себе ад, место, где человек находится в совершенном одиночестве и заброшенности, в отсутствии остальных людей и Бога. После того как Стейси рассказал мне свою историю, она не выходила у меня из головы. Я думал о ней, представляя себя смотрящим из крошечного сферического шлема на голубую Землю, пытаясь дотянуться, добраться до нее, протягивая к ней перчатку скафандра, гадая, там ли еще мои друзья. В своем воображении я мог взывать к ним, пытаясь докричаться, дозвониться, связаться по рации, но звук распространялся лишь внутри шлема, отражаясь от купола. И вот шли годы, и шлем заполнялся отросшими волосами, которые, постепенно спадая на лоб и давя со всех сторон, окончательно скрыли от меня единственное, что было доступно, — панораму Земли. Ведь я не мог убрать их в сторону — люди, конструировавшие скафандр, не предусмотрели этого. Хотя предусмотрели витальный цикл — и такой аппарат мог работать бесконечно, питаясь солнечным теплом. Вот что такое одиночество, в земле или над нею. Итак, Земля в первые два года медленно исчезала за завесой волос, откуда пробивался лишь слабый свет. И вот пришло время, когда я уже не мог определить, там, в космосе, сплю я или бодрствую, находясь где-то между сном и явью. Мысли смешались, поскольку не было никого рядом, даже присутствия человеческого голоса, чтобы напомнить мне о реальности. Лишь пихнув себя в бок и почувствовав боль, я мог догадаться, что еще на этом свете. В течение десяти лет дышать становилось все труднее из-за разросшихся волос. Через десять лет я уже едва переводил дыхание. Борода опутала лицо, стала забиваться в рот и беспрерывно щекотать нос. В космосе я забыл, что я человек. Я не знал, кто я: призрак или какое-то создание жутких демонов»[978].
— Какие-то страницы истории миссии все же стоят дополнительного изучения?
— Конечно. Интересные подробности могут открыться, если исследователь отложит в сторону тома по истории Церкви, возьмется за светские источники, выйдет за пределы привычного нам византийского мира и начнет собирать свидетельства о крещении европейских варваров.
Вот, например, норвежская версия их обращения в христианство — она изложена в «Саге об Олаве Трюггвасоне», созданной исландским монахом Оддом Сонррасоном около 1190 года, в «Большой саге об
