Юность Христа затерялась в Божественной мгле И не оставила явных следов на земле. Можно идти по наитью… Поэма, в дорогу! Звёзды сияют, и каждая молится Богу. Перекликаются птицы в благой тишине. Отрок тринадцати лет улыбнулся во сне. Отроку снится: он — Бог, он — Сиянье сияний, Он — Красота красоты, он — Зиянье зияний. Он может всё… Он не может почти ничего! Он — человек, плоть зыбучая мира сего. Тяга земли, как железо в крови, его держит. Солнце в тумане. Божественный сон еле брезжит. Отрок очнулся, как муха в глухом янтаре. В доме тревога. Иосиф на смертном одре. Чует страдалец: земля раскрывает объятья. Рядом Мария, Христос и библейские братья: Бледные отпрыски древних высоких кровей. Чует Иосиф: уходит душа из ноздрей. Жизнью своей дорожа, он боится расплаты. Взгляд устремил на Христа, словно пламень косматый. — Я умираю… За что? За кого? За тебя? — Ты не умрёшь за Меня, ты умрёшь за себя! Молвил Христос. И старик, пожелтев от печали, Долго молчал. Все стояли и тоже молчали. — Кто ты и что ты? — Иосиф спросил наконец. — Матери даже неведомо, кто твой отец. Ты — сирота, хоть и рос под моею рукою. Я называл тебя сыном, забывшись порою. Часто мне спать не давала, как нежить в ночи, Тайна благого семейства… Мария, молчи! — Мать, как зарница небесная, затрепетала. — Не богохульствуй, Иосиф! — она прошептала, И продолжала беззвучно шептать и шептать: — Кто бы ты ни был, сынок, я всегда твоя мать… — Шепот по воздуху плавал, как пух, невесомо, Но отдавался в Христе пуще всякого грома. — Мати, молчи! — вспыхнул голос его и потух. Мать замолчала. И братья молчали вокруг… «Бредил ли он?..» — размышляли библейские братья, Тело отца отпуская в земные объятья. Глухо об этом скрипела вселенская ось И завывали пещеры, пустые насквозь. Глухо псалмы распевали пещеры Кумрана, Только о том прокуратору знать ещё рано. Римская спесь на державную ногу тверда. Понтий Пилат был спесивым и твёрдым всегда. Службу тянул на Востоке покамест как всадник, Патрицианской сандалии стоптанный задник. Тайный лазутчик донёс, что бродячий зилот, Некий Варавва, в пустыне смущает народ. Речи пустые ведёт о каком-то Мессии, Злобно при этом бросая угрозы косые: «Мир, трепещи! Твоё золото в наших руках!..» Рим не трепещет. Он знает, что делать и как! Понтий Пилат разумел своё место и время, А посему был решителен. — Конница, в стремя! Каждый пророк золотыми словами богат. Рыжий Варавва словами слегка рыжеват. Но под его болтовню о Мессии грядущем Двое подручных в толпе промышляли о сущем. Отрок в четырнадцать лет на кочевье глухом Слушал пророка, но думал совсем о другом. — Это пустое! — он молвил в небесной тревоге. — Это мне снится! — и двинулся прочь по дороге. Трепет пустыни в его отозвался груди. Облако пыли — и всадник Пилат впереди. Топот всё громче, и вот вся пустыня трепещет. Всадник всё ближе, и солнце на всаднике блещет. Всадник всё выше, и поднял коня на дыбы: Лунами в небе сверкнули копыта судьбы. — Мальчик, беги! — крикнул всадник. И мимо, и мимо С гиком промчалась железная конница Рима. Отрок остался на месте молитву шептать. Конница стала толпу и пророка топтать. Травы горючей пустыни расти перестали. Кони, и люди, и солнце, и месяц устали, Боги устали… Пора возвращаться назад. Бросил Пилат на прощанье рассеянный взгляд И проронил, забывая побоище разом: — Кончено дело! Пора приниматься за разум…— Отрок остался один. Всё в пустыне мертво. Облако пыли от конницы скрыло его. Где-то пугливо всплакнула забытая птаха. Он обошёл безответное лежбище праха. Жертвы двойного обмана молчали пред ним, Жертвы воров и закона, чей мир стал иным. Он прокусил свой мизинец, и каплей кровавой Он оросил то, что было недавно Вараввой. Ожил Варавва и долго себя осязал Ловкими пальцами вора. Вскочил и сказал: — Смерть мне приснилась. Воистину я не покойник! — Отрок спросил: — А ты веришь в Мессию, разбойник? Тот усмехнулся и, руку на грудь положив, Твёрдо ответил: — Я верю тому, что я жив, Даже тому, что есть ты и что мы человеки.
