предстоящего промежутка времени у вас не будет, захватите только с собой книгу или небольшую подшивку газет. Можно просто сидеть и наслаждаться мыслями о том, что ты уже в театре, предвкушая удовольствие от предстоящего спектакля. «Ежели это столь легко и приятно, то почему все так не делают?» — спросите вы. Не торопитесь, сейчас я перехожу к негативным сторонам предлагаемого способа. А они заключаются в том, что ведь нужно просидеть в тесной кабинке, в не очень удобном наложении несколько часов, что по силам далеко не каждому, тут нужны особая выдержка и тренированность. «Хм, — улыбнетесь вы, — как будто мы не сидели так никогда.» Сидели, не спорю, но не в таких дозах. Тут количество переходит в качество, наподобие того как, например, щепотка соли — пустяк, а съешьте ее килограмм — и вы на небесах. Учтите еще, что это не диван или кресло, где можно откинуться на спинку, да и вообще лучше не расслабляться, потому что часам к пяти придет уборщица, и нужно будет убедительно сказать «занято», а потом выйти, где-то пересидеть, пока она уберет, и незаметно вернуться обратно. В тот вечер я честно отсидел свои четыре часа, читая, как сейчас помню, «Блуждающие звезды» Шалом Алейхема, зато потом, попав в зал, я готов был находиться в любом положении, только бы не садиться, поэтому с наслаждением стоял все время спектакля. В метро я тоже ехал стоя, не присел и в автобусе, хотя пассажиров в столь поздний час было немного, а когда, проглотив на ходу ужин, ворочался, пытаясь заснуть, на раскладушке, то с завистью думал о лошадях, которые умеют спать стоя.

Это был мой первый и последний опыт, больше таких подвигов я не совершал. Не знаю, какой я артист, но как фанат я оказался одноразовым. У нас в «Христофоре» пока никто в туалете не прятался, я проверял — видимо, мы еще не достигли необходимого для этого уровня популярности, но случаи, когда зрители шли на другие любопытные ухищрения, чтобы попасть к нам в переполненный зал, бывали. Помню, однажды 1 апреля мы давали представление, которое, как и эта книга, называлось «У «Христофора» за пазухой» и состояло из наших лучших номеров за все годы работы. Билеты были раскуплены за несколько недель до начала, приехало телевидение, зрители стояли во всех проходах, кажется, даже кто-то висел на люстре (живой). А сколько народа осталось тогда еще вне зала! Приятно вспомнить.

Примерно за час до начала выступления к служебному входу срочно вызвали Перцова, нашего тогдашнего главного режиссера и автора. Он вышел и вернулся минут через пять с бегающими глазами и слегка побледневший, ничего объяснять нам не стал, отделавшись резким: «Потом!» И только на банкете после выступления смеющийся и довольный Перцов рассказал, что произошло. Оказывается, вызывала его девушка, которая, увидев Владимира, сначала долго мялась, никак не могла начать, но все же решилась:

— Я не знаю, как вам об этом сказать… Вы меня никогда не видели… Но вы — мой отец.

Перцов, ошарашенный, стал пытаться, внимательно глядя на девушку, найти в ней черты женщин, с которыми он был когда-либо знаком. И нашел, причем сразу нескольких, не говоря уже о своих собственных чертах. Поэтому он предложил девушке:

— Вы извините меня, но сейчас я очень спешу. Давайте мы с вами встретимся после представления и обо всем подробно поговорим.

— Да, я все понимаю, — сказала девушка. — Где мне вас подождать, может, на улице?

— Нет, нет, — запротестовал Володя. ? Посидите в зале, заодно и выступление посмотрите. А потом я к вам… тебе… подойду, … доченька»

А в тот раз на вечер пришли все наши жены, в том числе и Перцова. Владимир зачем-то сразу же «обрадовал» ее сообщением о появлении новой родственницы, и сразу после окончания представления подошел к дочери и предложил поподробнее рассказать о себе.

— Боюсь, вам это будет не очень интересно, — сказала она.

— Почему? — удивился Перцов.

— Потому что я не совсем ваша дочь. Я назвалась ею только на время. Ведь чужую девушку вы вряд ли провели бы в зал. Не так ли?

Возразить Перцову было нечего.

Купаловский театр встретил меня без фанфар и оваций. Ни на подступах к зданию, ни внутри него я не заметил никакого оживления, вызванного моим появлением, все было буднично и заурядно. В отделе кадров у меня приняли документы и сказали, что до сентября я свободен. Побродив по пустым коридорам, я понял, почему с таким безразличием отнеслась ко мне общественность театра (сезон окончился, и вся труппа ушла в отпуск), понадеявшись, что в сентябре еще получу свое.

Лето я провел прекрасно, почти непрерывно находясь в состоянии эйфории и не замечая никаких неприятностей. Мало того, что я с нетерпением ждал начала работы в театре, так ведь мы с моей невестой Леной еще и готовились к свадьбе, которая тоже намечалась на начало осени. Как говорится, кругом были одни приятные хлопоты.

На сбор труппы перед началом сезона я надел свой лучший (он же — единственный) костюм, любимую рубашку и галстук, который мы купили к свадьбе. День сбора называют в театре в шутку «Иудин день». Все обнимаются, целуются, шумно радуются встрече, причем это не зависит от взаимных симпатий и антипатий, потому что театр, какой бы он ни был, — одна семья. Я, правда, был в этой семье пока чужим, поэтому на меня хоть и поглядывали, но целоваться и обниматься никто не бросался. Мне же атмосфера всеобщего братства и любви очень нравилась, и страшно хотелось побыстрее стать своим для этих прекрасных и давно любимых мной людей. Так проходила начальная, неформальная часть встречи.

В зрительном зале театра был ремонт, поэтому всех пригласили в буфет, где собрание приняло уже официальный характер. Присутствовали журналисты, выступил министр культуры и другие солидные люди, затем слово взял главный режиссер театра Валерий Раевский, речь которого в самом неожиданном месте вдруг была прервана бурными аплодисментами. Как выяснилось, так артисты приветствовали появление буфетчицы, которая чинно и важно пронесла свое дородное тело через весь зал за стойку. Аплодисменты были заслуженными, позднее я тоже понял, что буфетчица в театре — второй человек после режиссера. У нее всегда можно было поесть чего-нибудь вкусненького, причем часто в долг, и даже выпить.

Когда все, кто хотел, выступили, и я думал, что уже ничего интересного не будет, В. Н. Раевский сказал:

— А теперь я хочу вам представить нашего нового артиста Евгения Крыжановского, — и попросил меня встать.

Все начали поворачиваться, заскрипели стулья, некоторые из присутствующих даже привстали, чтобы получше меня разглядеть, раздались жидкие аплодисменты. Любопытство было вызвано еще и тем, что я был первым новичком за несколько последних лет. Прославленная труппа купаловского театра была хорошо укомплектована, работать в нем было очень престижно, поэтому текучести кадров не наблюдалось. Конечно, всеобщее пристальное внимание заставило меня немного смутиться, но я быстро взял себя в руки и стал благодарно улыбаться в ответ на приветственные возгласы и взгляды. Мне очень хотелось верить, что они не ошиблись, выбрав меня, и я надеялся в ближайшее время это доказать.

После окончания собрания многим, особенно молодым, не хотелось расходиться. Надо было как-то отметить начало сезона и встречу, да и перед буфетчицей было неудобно, ведь не зря же она вышла на работу. Стали образовываться группки и компании. Ко мне подошли бывшие тогда одними из самых молодых Саша Мороз, он сейчас работает режиссером на киностудии, и Юрий Лесной, ныне директор нашего «Христофора», пожали руку, похлопали по плечу и сказали, что с меня причитается. Я с готовностью выполнил свой долг, к чему был давно готов, так как уже кое-что повидал к тому времени на этом свете и не в первый раз устраивался на работу.

Потом, когда все артисты разошлись, я сидел на лавочке перед театром и ждал, когда выйдет Валерий Николаевич Раевский. Я считал, что должен с ним поговорить, так как это очень важный вопрос для нас обоих. Монолог мой был заготовлен заранее, я его репетировал мысленно несколько дней до этого и, особенно, в последнюю бессонную ночь. Я хотел сказать главному режиссеру, что раз он меня взял, то, видимо, доверяет и на что-то надеется, поэтому должен дать мне возможность раскрыться, побыстрее себя