однажды Геннадий Гарбук, игравший предателя Сиплого, «вонзил» мне нож в спину, я вскрикнул, с обидой вскинул глаза (я ведь «не ожидал» от него такой подлости), сделал шаг назад и начал падать. Но при этом я наступил нечаянно Гарбуку на ногу, он попытался, было освободить ее, но грохнулся вместе со мной. Это было явным отступлением от режиссерского замысла, что за кулисами вызвало взрыв смеха. Не мог удержаться от смеха и я, но, чтобы его скрыть, начал дергаться, лежа на полу, чем вызвал аплодисменты, так как зрители решили, что это я так здорово изображаю предсмертные конвульсии.

«Оптимистической трагедии» и лично Вайнонену я благодарен за то, что они вселили в меня уверенность и дали возможность почувствовать свои силы.

После были другие спектакли и другие роли, причем совершенно разные. За 12 лет сыграл я множество больших и маленьких ролей, в том числе и пана Быковского в «Павлинке», и Микиту в идущем по сей день водевиле «Микитов лапоть», но самой любимой для меня была роль Хлестакова в «Ревизоре», который поставил Раевский. Постановка была очень необычной, так Гоголя еще никто не трактовал, отличалась от традиционной и роль Хлестакова. К сожалению, спектакль не имел успеха, хотя его даже пытались показывать в Польше, но это уже было без меня. Играя рядом с такими выдающимися артистами, как Станюта, Макарова, Дубашинский, Милованов, Кормунин, Белохвостик, Еременко, Овсянников и многие другие, я набирался опыта, пытался перенять у них все лучшее и при этом полнее выразить себя, утвердиться на сцене.

Параллельно с основными плановыми спектаклями у нас в театре традиционно ставились капустники. Они вызывали всегда большой интерес у публики, на них приходило очень много народа. Все надеялись увидеть и услышать нечто такое, чего не было в официальных советских спектаклях. И их надежды почти всегда оправдывались. С первых лет работы в театре я активно участвовал в капустниках сначала в роли актера, а потом и в качестве одного из организаторов. Моя тяга к созданию юмористических острохарактерных образов в капустниках была замечена и оценена, в результате чего в последние годы работы в театре им. Я. Купалы я стал получать роли в основном именно такого плана и с удовольствием их играл. Таким образом, любившие меня режиссеры усиливали во мне веру в то, что мое призвание — юмор, и, сами того не ведая, подготавливали почву для моего ухода из драматического театра.

Период начала увлечения юмором совпал с довольно тяжелой полосой в моей личной жизни: распалась первая семья, затем — вторая. Зато третья моя женитьба была ознаменована радостным и долгожданным событием: мы получили, наконец, отдельную квартиру и переехали из опостылевшей нам коммуналки. Укрепив тылы, я перешел к более решительным действиям на других направлениях, развернув, прежде всего наступление на юмористическом фронте.

B театре им. Я. Купалы есть специальный ящик с ячейками, соответствующими всем буквам алфавита, которые могут стоять в начале фамилий. В эти ячейки складывается корреспонденция, поступающая в театр и адресованная его работникам. Письма приходят не только от поклонников, присылают их иногда и официальные организации, случались даже денежные переводы, поэтому все сотрудники, войдя в театр, подходят первым делом к ящику с почтой, чтобы посмотреть, нет ли там чего-нибудь новенького.

Однажды, придя на работу, я заметил необычное скопление народа у этого ящика. Все что-то оживленно обсуждали, но, заметив меня, почему-то притихли. Я, слегка настороженный всеобщим вниманием, направился как обычно к ящику и увидел на столике рядом с ним письмо на мое имя. Кто-то, видимо, просматривал содержимое ячейки на букву «К» и, обнаружив это письмо, выложил его для всеобщего обозрения. А письмо и в самом деле было необычным, точнее его обратный адрес: г. Минск, Комитет государственной безопасности БССР, приемная. Я взял конверт в руки. Он был запечатан, но открывать его я не стал. Сразу сообразив, что это может быть розыгрышем, я решил для собственной страховки подыграть тем, кто его устроил. Сделав перепуганное лицо и большие глаза, сунул письмо за пазуху, поднял воротник плаща и, непрерывно оглядываясь, как шпион из мультфильма, побежал по лестнице вверх под смех, улюлюканье и свист собравшихся.

Найдя укромный уголок, я вскрыл конверт и ознакомился с его содержимым. Там находилась отпечатанная типографским способом учетная карточка с грифом «Секретно» на доверенное лицо. В ней были следующие пункты: фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, образование, место работы, место жительства, номер служебного телефона, порядок осуществления экстренных встреч. На обратной стороне: меры поощрения (там должны были, видимо, фиксироваться 30 сребреников или иная выплаченная сумма), кем и за что поощрено лицо, дата поощрения и отметка о временном прекращении связи (нужно было указать дату и причину). Показательным в последнем пункте было слово «временном», означавшее, что тот, кто начал сотрудничать с этой организацией, не мог и помышлять о том, чтобы когда- нибудь навсегда разорвать с ней отношения. Карточка была заполнена на мое имя, в качестве меры поощрения мне якобы выплатили 250 рублей (прилично, при моей зарплате уже в 160 рублей) за доставленную информацию 15 марта 1986 года. Причиной временного прекращения связи указывался отъезд на гастроли. Можно было бы, конечно, посмеяться над чьей-то неумной шуткой, показать всем это письмо, а потом повесить его в туалете на гвоздик. Все ведь отлично понимали, что КГБ не могло поддерживать контакты со своими осведомителями при помощи почты. Но меня соблазнил бланк карточки, свидетельствующий о том, что это дело рук человека, имевшего доступ к подобным документам. Мы посоветовались с друзьями и решили нанести ответный удар, одновременно выяснив, кто же в нашем театре сотрудничает с органами, то есть, по-народному, является «стукачом».

Как известно, одним из чувств, присущих всем без исключения советским людям, был и остается страх. Кому-то он перешел с генами, кто-то приобрел его на основе собственного жизненного опыта, но результат одинаков — все боялись. А овеществленной причиной страха был в то время КГБ. Считалось, что он видит и знает все о каждом, что его люди есть везде, поэтому очень многие боялись высказывать самые робкие критические замечания в адрес власти даже при хорошо знакомых людях, опасаясь, что они могут оказаться осведомителями. А осведомители, или «стукачи», были раньше практически в каждом учреждении, становились ими кто за деньги, кто по убеждению, кто после совершения преступления, чтобы избежать наказания. Каждый «стукач», чтобы его не обвинили в бездеятельности или того хуже — в саботаже, должен был время от времени давать информацию. Но где ее набрать на всех? У нас ведь не работают в каждом детском садике или фельдшерско-акушерском пункте шпионы или диверсанты, поэтому содержание отчетов высасывалось из пальца или было откровенным доносом, если кто-нибудь имел неосторожность стать на пути агента «компетентных» органов. А так как любой из нас осознавал свою полную беззащитность перед мощью государства, то все предпочитали лучше с ним не связываться и не становиться «героями» сочинений доносчиков. Но для этого было бы неплохо их знать. У каждого на этот счет имелось свое мнение, которое ни проверить, ни опровергнуть практически было невозможно. КГБ свято хранит свои тайны, даже сегодня мы не знаем имен тех, кто с ним сотрудничал, и, думаю, не узнаем никогда. Были «стукачи» и в нашем театре, двоих, во всяком случае, мы знали точно, документально это подтвердить, конечно, не могли, но косвенных улик против них накопилось столько, что мы практически не сомневались в своих выводах. Кстати, эти люди до сих пор работают на ниве культуры, получают звания и, если и мучаются угрызениями совести, то, наверно, так, чтобы никто этого не заметил.

Для того чтобы лишний раз убедиться в своей правоте, мы с друзьями и начали «операцию» с полученной мной карточкой. План действий мы выработали следующий: я буду подходить с карточкой к группам наших артистов и с возмущением говорить: «Что это такое?! Завтра же пойду в КГБ и потребую, чтобы они разобрались. Как они хранят свою документацию, если для дурацких розыгрышей любой может украсть у них секретный бланк? Пусть найдут, чьих это рук дело, и накажут виновного». Мы рассчитывали, что «стукач», даже если он к этому делу отношения не имел, все равно испугается, потому что поймет, что подозрение органов обязательно падет на него, и его будут, как минимум, проверять, что уже само по себе не очень приятно. Скрыть своих чувств он, наверняка, не сможет, они отразятся на его изменившемся лице, и вот это-то и должны будут заметить мои друзья, которые за всем внимательно будут наблюдать, выбрав удобную позицию. Так, переходя от гримерки к гримерке, от курилки к буфету, мы проверили на своем «детекторе лжи» всех наших актеров и даже нескольких пенсионеров. Нам повезло: в тот день ставили «Людзi на балоце», а для этого спектакля всей труппы было мало, и приходилось «призывать» пенсионеров. Можете представить наше изумление, когда выяснилось, что менялись в лице, бледнели и тряслись после общения со мной не только те двое, в которых мы не сомневались, но еще человека три-четыре, то есть оказалось, что у нас в театре могло быть еще несколько артистов, завербованных КГБ. Разумеется, мы понимали, что наш метод проверки далеко не идеален, погрешность при определении результата могла быть