почти как равные партнеры, а не как начальник и подчиненный. А я, когда чувствую, что на меня ничто не давит, легко раскрепощаюсь и начинаю вносить в свои действия изрядную порцию импровизации и юмора. Думаю, мало кто из режиссеров позволил бы артисту вытворять то, что позволял Раевский мне. Маска шута, которую я часто на себя напяливал, мне порой здорово помогала. Мне, например, никогда не предлагали вступить в партию, это даже в голову никому не приходило, хотя почти всем артистам нашего театра такие предложения делались. Не скажу, что все с готовностью откликались на эти предложения, — большинству они были ни к чему; хотя находились и такие, кто сам рвался в партию, причем, в основном из карьерных или корыстных соображений. В 70–е годы в идеалы коммунистической партии уже мало кто верил, и вряд ли могло быть много желающих вступить, руководствуясь идейными мотивами, в эту организацию. Кстати, отказываться от вступления в партию было очень нелегко, нужно было придумать объективную причину, по которой ты сегодня еще не достоин быть в первых рядах строителей коммунизма. Парторг на время отставал, а потом опять начинал давить, ведь у него тоже был план по приему новых членов. Многие не выдерживали этого жесткого прессинга, сдавались и писали заявления, но были и такие (и даже из старшего поколения), кто не поддался, например, Геннадий Овсянников, Август Милованов, Виктор Тарасов, Галина Макарова, Стефания Станюта и другие.
А Валерий Раевский, вообще, был, по-моему, единственным беспартийным главным режиссером театра в республике. Сколько у него было неприятностей из-за этого, его даже в ЦК вызывали и грозились снять, но он не поддавался. Приходилось идти на всевозможные ухищрения, и когда его совсем уже загоняли в угол, он начинал говорить, что пока не готов, что еще не поставил того спектакля, за который его можно было бы принять, но что скоро у него такой спектакль будет, и вот тогда…
В 70–х годах при Раевском театр им. Я. Купалы достиг пика своей популярности и славы. Это было время самого махрового застоя, а застой, как сейчас все убедились, наиблагодатнейшая почва для театра, лучшего ему, пожалуй, и не надо. Чего в это время не хватало народу? Свободы, правдивого и честного слова, образно говоря, — «свежего воздуха». А где все это можно получить, как не в театре?
По большому счету Раевский — фигура трагическая. Если бы он жил в Москве, возможно, ему было бы легче, но в Минске он фактически всегда был одинок. Занимая высокий пост, руководя «придворным» театром, он был как бы номенклатурным работником, но общаться с партийными бонзами, разумеется, не мог, слишком уж далеки по духу были они от него, он всегда с очень большим трудом переносил необходимые по службе контакты с ними. Наверно, они это тоже понимали и чувствовали, потому что Раевский никогда не страдал от избытка внимания и любви вышестоящего начальства.
Достаточно сложно складывались у него отношения и с актерами в театре. Дружескими они были разве что с Миловановым. Был даже момент, когда его чуть не «съели», «благо» в ту пору проходила кампания гонений на Василия Аксенова, известного московского писателя, диссидента и правозащитника, на сестре которого Раевский в то время был женат. Не следует думать, что были некие злодеи, которые боролись с хорошим Раевским. Театр — средоточие личностей, и взаимоотношения между ними складываются очень часто противоречиво, порой мотивы конфликтов бывают запрятаны так глубоко, что до них не могут докопаться сами участники, хотя в большинстве случаев причины сложившейся напряженной ситуации лежат на самой поверхности и видны всем. Это прежде всего несоответствие между числом талантливых артистов — а их у нас в театре им. Я. Купалы было около полусотни — и количеством главных ролей, которые мог им предложить главный режиссер. За год мы ставили четыре спектакля, в каждом из них не более пяти выигрышных ролей, поэтому неудивительно, что обиженных в театре было очень много, и, если такое их состояние затягивалось, они постепенно становились врагами режиссера. Никто не хотел признавать, что он менее талантлив, чем счастливчики, получившие главные роли, все во всем винили режиссера и считали, что если бы на его месте был другой человек, то все было бы иначе. Иначе, в самом деле, было бы, но вот лучше ли — это вопрос.
Такого рода проблемы будоражили не только наш театр, они стояли (и стоят) перед всеми театральными коллективами. Там, где положение режиссера было недостаточно прочным, его очень быстро меняли на другого, а потом с тем же рвением брались за новичка. Ситуации часто складывались комические, точнее трагикомические (например, в ТЮЗе за 10 лет сменилось 12 режиссеров, то есть в год «съедали» в среднем более одного режиссера). Раевский же, придя в театр в начале 70–х годов, работает до сих пор и марку театра держит достаточно высоко. Безгранично преданный своему делу, он, конечно, в силу указанных выше и прочих причин, живет в постоянном напряжении — несогласных с ним много, но все они признают, что разногласия у них чисто творческие, в других грехах обвинить Валерия Николаевича они не могут. Бывали неоднократные попытки съездить с Раевским на рыбалку и «выудить» для себя там роль, но, к чести режиссера, он, хотя на рыбалку и ездил, ролей за это никому и никогда не давал. Что касается противостояния с Н. Н. Еременко, то тут, скорее всего, дело было в жене Николая Николаевича, замечательной актрисе Галине Александровне Орловой. Николай Николаевич очень хотел, чтобы его жена играла, а Раевский почему-то не замечал ее таланта и почти не давал ей ролей, отдавая предпочтение другим актрисам. Были во взаимоотношениях Раевского и Еременко периоды потепления — они даже, бывало, вместе ездили на рыбалку, — но в дружбу это все так и не переросло, и, в конце концов, Раевский отправил Николая Николаевича и Галину Александровну на пенсию. Мне трудно судить, кто из них более неправ в этой ситуации: все трое — очень талантливые в своем деле люди, скорее всего, они жертвы сложившихся обстоятельств.
У меня тоже в свое время произошла неприятная история с Валерием Николаевичем. Произошло это в пору, когда я верил ему безмерно, можно сказать, боготворил. Возможно, по этой причине и потрясение было для меня столь сильным (хотя сам Раевский, по-моему, даже не придал ему большого значения).
Случилось все во время подготовки нашего театра к поездке в США на фестиваль в Бостон со спектаклем по пьесе Дударева «Рядовые». Можете себе представить, какую бурю в театре вызвала предстоящая поездка — ведь происходило это в самый разгар застоя, когда даже гастроли в Польшу считались грандиозным событием, а тут — за океан. Я играл в спектакле эпизодическую роль немецкого мальчика-фольксштурмовца, из-за которого один советский солдат убивал другого. Роль была небольшой, но очень важной, потому что главный герой, пытаясь защитить невинного мальчишку, то есть меня, погибал сам. В этом эпизоде автор хотел показать величие советского гуманизма, он (эпизод) являлся одним из наиболее ярких в спектакле, поэтому выбросить его было никак нельзя. А если учесть, что мой напарник по роли Александр Владомирский в это время болел и я работал один, то станет понятно, почему я радовался больше всех, когда пришло сообщение о предстоящей поездке. Другие-то актеры все имели напарников, и каждой паре было неясно, кто из них поедет, что явилось поводом к огромному количеству интриг в театре. Все волновались, пытались искать связи, а я в это время был совершенно спокоен. А чего волноваться, если я остался на роли один? Равноценной замены, даже по фактуре, мне в театре не было, потому что в ту пору я был еще худеньким, в очках и с длинным носиком, — короче, самый настоящий фашистский мальчуган.
Шло время, я, как и все, понемногу готовился к поездке, и вдруг ко мне однажды подошел в коридоре Раевский и сказал:
— Ты знаешь, Женя, так получается, что в Америку ты не поедешь.
Это было неожиданнее грома среди зимнего неба. Несколько секунд я стоял, хлопая глазами и не зная, что сказать и как на это сообщение отреагировать, а потом, наконец, выдавил из себя:
— А почему?
— Дело в том, — объяснил мне Раевский, — что состав делегации ограничен, а двум работникам министерства нет места. Даже директор театра и автор Дударев едут рабочими сцены.
Как позднее выяснилось, сопровождать артистов собралось столько народа (из администрации театра, министерства, КГБ и прочих), что Раевскому приходилось каждый день кого-то из наших вычеркивать, в том числе эта участь постигла и меня. Играть мою роль поручили артисту, выходившему в начале спектакля в роли телефониста. Так как зрители могли запомнить его лицо по первым сценам, предполагалось, что в них он сильно загримируется и для перестраховки будет все время стоять к залу спиной или боком…
Эта информация повергла меня в шоковое состояние. Получалось, что мой любимый режиссер, человек, которого я просто обожал и считал своим лучшим другом, меня элементарно «сдал». Рухнула в одночасье созданная мной система ценностей, оказалось, что-то, во что я так верил, ничего не стоит. Долго еще не мог я прийти в себя, прокручивая в памяти происшедшее и пытаясь дать ему логическое объяснение.
Сегодня, с высоты прожитых лет и накопленного житейского опыта, я говорю себе: «Ну, а что было
