Прочел их раз, потом внимательнее — второй, потом — еще раз, но своей фамилии в них не нашел. Были в этих списках все, с кем мы вчера веселились, были ребята, которых я считал заведомо слабее себя, но моей фамилии не было.
И вот тут у меня произошел слом. Видимо, я не артист, решил я. Наверно, это не мое дело и нет у меня к нему способностей. Столько раз я пытался, и всегда отовсюду меня выталкивали. Значит — не судьба. Пора с этим кончать.
Еще с одним таким же неудачником мы прямо из института пошли в гастроном, а оттуда — в общежитие «заливать горе». Внешне я старался держаться спокойно, делая вид, что ничего страшного не произошло, но в душе был мрак, вся моя дальнейшая жизнь представлялась мне в сплошных черных красках. «Посидев», мы стали собирать чемоданы. Поезд на Москву уходил вечером, времени еще было достаточно, поэтому, сложив вещи, я взял чемодан и решил зайти в театральный институт, чтобы сказать ему последнее «прости», а потом погулять напоследок по городу.
Войдя в вестибюль БГТХИ (Белорусского театрально-художественного института), я сразу заметил, что на стенде со списками что-то изменилось. Присмотревшись, я понял в чем дело: появился еще один листок с фамилиями. Быстро пробежав его глазами, я обнаружил и свою фамилию. Как потом выяснилось, утром я приходил в институт слишком рано, к тому времени машинистка еще не успела отпечатать все списки, поэтому сначала вывесили только те, которые были готовы.
Стою я, ошарашенный, перед стендом и вдруг слышу за спиной голос нашего любимого всеми институтского секретаря Эммы Михайловны:
— Крыжановский, где вы ходите?! Уже пошла сдавать последняя «пятерка». Вас все никак найти не могут!
Я бросил чемодан и помчался в аудиторию. А был-то я в подпитии, поэтому, вбежав, на ходу начал извиняться, но обо что-то споткнулся и упал, чем вызвал смех комиссии. Кто-то из экзаменаторов спросил, что у меня случилось и чем вызвано такое возбуждение, но я, по понятной причине, не стал ничего объяснять, и сказал, что готов сдавать экзамен.
Как я в тот день танцевал! Хотя танцы я, в общем-то, не люблю и в институте потом занимался ими с большой неохотой, но тогда был в ударе. Комиссии «посчастливилось» увидеть лучший из когда-либо исполнявшихся мной танцев. С огромным подъемом выполнил я и все остальные задания. По-моему, в тот раз я превзошел себя, и у меня получалось все, а благосклонные улыбки на лицах членов комиссии и их ободряющие взгляды только прибавляли мне сил.
Через полчаса после того, как «отплясал» последний из нас, всех пригласили в аудиторию и зачитали фамилии тех, кто был допущен к сдаче экзаменов по общеобразовательным предметам. Среди них был и я. А так как провалить экзамены по школьным дисциплинам в театральном институте практически невозможно (хотя находились и такие, но для этого нужно было в слове «мама» делать пять ошибок), мы все стали поздравлять друг друга с поступлением. Это была победа!
Вот и не верь после этого в судьбу. Страшно подумать, что было бы со мной, если бы по пути на вокзал я не зашел тогда в институт попрощаться с театральной жизнью.
После сдачи каждого экзамена я слал домой телеграммы. Когда был сдан самый последний и нам официально сообщили о зачислении в институт, мы закатили на радостях такой пир, что оставшихся у меня денег едва хватило на телеграмму всего из одного слова: «Студент!»
С чего начинается театр? На этот счет есть много, в том числе и достаточно авторитетных, мнений, но для артиста он, несомненно, начинается с приказа дирекции о распределении ролей, в котором заключено все: и зрительские аплодисменты, и поездки со спектаклем за рубеж (а сейчас многие пьесы берутся именно с этим прицелом), и надежды на будущее звание. В приказе сначала перечисляются главные роли и указываются фамилии артистов-исполнителей, потом идут большие, но второстепенные роли, за ними — маленькие и эпизодические и, наконец, массовка. Когда приказ вывешивается, артист начинает искать свою фамилию с самого верха списка, потом его взгляд опускается ниже, потом еще ниже и где-то внизу, перед словом «массовка», он все-таки находит свою фамилию напротив слов «полицай в шапке». Мгновенно пьеса становится ему ненавистной, кажется скучной и бездарной. Единственное, о чем мечтает в этот момент артист, чтобы его «полицая» убивали в начале спектакля, тогда исполнитель успевал бы хоть посмотреть дома очередную серию «Санта- Барбары».
У меня когда-то тоже была такая роль, причем в самом конце спектакля. Когда я, наконец, выходил на сцену и смотрел на умирающего главного героя, то, произнося свое единственное по роли слово «доигрался!», вкладывал в него ненависть сразу ко всем: и к режиссеру, и к исполнителю главной роли, и к драматургу, написавшему такую гадость, и к артистам, свободным в этот день от выступлений.
Вообще, эпизоды и массовка для артистов, как наказание. И нередко режиссеры пользуются этим для усмирения наиболее строптивых. С моим однокурсником Николаем Леончиком, теперь артистом Театра юного зрителя, случилось такое даже тогда, когда он занимал еще и высокий пост самого председателя профкома театра. Что-то там Коля не поделил с тогдашним главным режиссером ТЮЗа г-ном Абрамовым, и mom, долго не думая, взял и назначил Николая па роль джинна в сказке «Волшебная лампа Аладдина». А роль эта, надо сказать, препоганейшая. Мало того, что приходится сидеть в фанерном кувшине, в который, перед появлением джинна на сцене, напускают выедающий глаза дым, так тебя еще потом на стальном тросе поднимают на высоту двухэтажного дома, где ты, болтаясь, как сосиска, и размахивая руками, должен сказать две фразы: «Ты звал меня, о, господин?» и «Слушаюсь, мой господин!» И так на протяжении всего спектакля раз десять.
Это было не только коварное, но и оскорбительное назначение, так как обычно такие роли дают кому-либо из молодых артистов или студентов театрального института, а Николай к тому времени проработал в ТЮЗе уже более 5 лет.
Но Коля Леончик был матерым театральным волком, пережившим около десятка главных режиссеров, и его было нелегко взять голыми руками. Николай, как профорг, позвонил в инспекцию по охране труда и «настучал» на Абрамова. После трехчасового спора об искусстве и новаторстве в нем представителей инспекции и режиссера последнему запретили (во избежание несчастных случаев) сцену «вознесения» джинна из бутылки, вернее из кувшина. Леончик на радостях проставил своей гримерке аж две бутылки портвейна, что для ТЮЗа было неслыханной щедростью.
Но и режиссер Абрамов был не лыком шит, он ведь тоже прошел жесточайшую школу борьбы за выживание в нескольких театрах бывшего СССР. Через два дня в театре был вывешен приказ о назначении артиста Леончика на роль слуги падишаха. А эта роль была, пожалуй, даже еще более противной, чем роль джинна. Дело в том, что все падишахи жутко любят, чтобы их постоянно обмахивали опахалом слуги, да не простые, а обязательно негры в одних набедренных повязках. А для того, чтобы сделать негра из обычного советского артиста, применяется простой и эффективный метод: дают бедняге банку морилки и заставляют вымазаться ею в прямом смысле с головы до пят. Но это еще полбеды, а ведь после спектакля-то нужно все смыть. А у нас, сами знаете, то душевая не работает, то нет горячей воды. И даже если все есть и работает, пока отмоешься и высохнешь, все твои коллеги уже давно будут дома.
Короче, Абрамов знал, что делал. Но и Леончик сдаваться не собирался. Он натерся какой- то гадостью типа смеси репея с куриным пометом и, когда кожа покраснела и местами вспухла, быстренько направился в кожно-венерологический диспансер, сообщив там, что это у него от морилки. Уходил из диспансера Николай победителем, неся в кармане справку о том, что ему запрещено не только мазаться морилкой, но даже пользоваться гримом.
Но радоваться было рано. Через несколько дней Абрамов нанес очередной удар…
Тем, кому интересно узнать, чем и когда все закончилось, напомню: Театр — вечен. А утверждение Станиславского о том, что нет маленьких ролей, а есть только маленькие артисты, справедливо, по-моему, разве что для лилипутов…
