коридорам. Служащие управы тоже стояли кучками в коридорах и кабинетах. Разговоры их были как молчание, а молчание — красноречивее слов. Многие раньше времени отправились домой.

Томан, уходя из управы, подошел к швейцару, и тот строго конфиденциально шепнул ему на ухо последние новости:

— Царю пришлось покинуть главную ставку. А Петроград его принимать не желает…

И вздохнул:

— Ох-ох-хо!

У Томана остановилось сердце. Швейцар заглянул ему в глаза и пожал плечами. Потом добавил тихо, таинственно и с раздумьем:

— Теперь, видать, конец войне. Как в пятом году будет!

Томан машинально пошел к Мартьянову. Жена Мартьянова, сказали ему, с утра не выходила из спальни. Сам Мартьянов был на дворе; он посмотрел на Томана отсутствующим взглядом и, отвернувшись, спросил с безразличным участием:

— Ну, как поживаете?

И сейчас же, не скрывая от Томана дурного настроения, раздраженно обругал за что-то дворника.

Томан поспешил вернуться на улицу. Дул ветер, пронизывающий до костей. Томан невольно пытался прочесть что-то по лицам встречных. Его смятенную и натянутую, как струна, душу, мучила неопределенность.

Красный флажок над черным, серым и белым городом и ему напомнил кровь. Паровозные свистки пронзали желтое стынущее небо колючим беспокойством. Улица текла, и ему казалось, она шумит чем-то новым, волнующим. Это шумело время. Водопадом низвергалось оно на его голову. Лица прохожих мелькали, как предметы, уносимые течением. Минутами от всего этого у него кружилась голова.

«За временем мне не угнаться», — родилось в нем невысказанное ощущение.

И от этого ощущения у него даже ноги ослабли. Он — не более, чем камень, который однажды сорвет наводнением, потащит по проложенному руслу, и будет он, беспомощный, все время далеко отставать от бурных и быстрых волн.

Очнулся Томан далеко на окраине. За грязными окнами низкого, завалившегося домика, прижатого к земле, теснились, словно черви в банке, полуголые, грязные дети.

При виде домика он вспомнил, что где-то здесь живет Коля Ширяев. Ширяева, однако, дома не оказалось.

Из кухни вышел солдат, посмотрел на Томана с подозрительным любопытством и поинтересовался, чего Томану от Ширяева надобно. И долго смотрел потом ему вслед, пока Томана не скрыл от него дощатый забор.

Томан возвращался мимо ресторана «Париж». Кто-то вышел на знакомое крыльцо и вызывающе крикнул ему:

— Да здравствует свобода!

За железной оградой тюремного здания, как всегда, позвякивало оружие.

Главная улица заметно ожила. Томана обогнала кучка людей, по видимости рабочих. Твердая прямолинейность, с которой люди спешили куда-то, напомнила ему плуг, прокладывающий борозду в песке. Он сошел перед ними с тротуара и наткнулся на шумную, растянувшуюся толпу гимназистов и гимназисток. Горячие чувства возбудили в нем красные банты на груди молодежи. В конце улицы, перед клубом железнодорожных служащих, где раньше волновал взор только кровавый флаг, теперь виднелась черная толпа. На фоне здания терялось несколько фигур, возвышающихся по грудь над толпой; еще издалека Томан узнал среди этих фигур Ширяева. Но прежде чем он успел влить свое волнение в эту возбужденную толпу, он чуть не столкнулся с госпожой Галецкой. Она преградила ему путь, улыбаясь во все свое розовое и напудренное лицо.

— Ах, еще одни слепой! — упрекнула его госпожа Галецкая. — Нынче все ослепли и оглохли. Неужели даже меня не видите? Интересные новости, правда? Но вы туда не ходите, эти люди дурно пахнут. Бросьте Кольку Ширяева и проводите меня. Мы пойдем к Зуевским.

Идя рядом с молодой женщиной, прислушиваясь к ее беззаботному, веселому щебетанию, Томан постепенно открывал для себя радость и беззаботность в волнении улицы, — в том самом волнении, которое еще недавно чем-то его страшило. Напряженная тревога, парализовавшая его, таяла безвозвратно, уступая место приподнятому чувству радости.

Голос госпожи Галецкой ударял ему в уши:

— Мой муж, ах, мой несчастный законный супруг… тоже в революции!.. С утра куда-то запропастился, скорее всего, торчит у Зуевских! Там революционный штаб. А может, его уже арестовали.

Томан смеялся с неестественной веселостью.

В кабинете и столовой Зуевских стоял гул от добрых двух десятков голосов, казалось, поднимавшихся к потолку с клубами папиросного дыма. На лицах шумно разговаривающих уже сквозила усталость.

Зуевская, встретившая Галецкую с Томаном, казалась утомленнее и равнодушнее, чем всегда.

Во главе стола был Зуевский и складывал какие-то бумаги. Рядом с ним светились глаза его секретарши Сони, лицо ее было воспалено — Томан знал, что девушка сегодня всю ночь продежурила у телефона земской управы.

Учитель Галецкий сидел возле самых дверей, сонно развалившись в кресле. Директор женской гимназии Дергачев, человек с реденькой бородкой клинышком и худой спиной, завидев раньше, чем Галецкий, его супругу, — еще только, когда она появилась на пороге прокуренной комнаты, — вскочил и первым закричал:

— Входите, входите!

Зуевский добавил:

— А мы только что закончили. Покорнейше прошу!

Знакомый Томану рабочий Шилов, который хаживал к Зуевскому, человек молчаливый и скромный, а сегодня какой-то потерявшийся среди этих важных лиц, приветствовал Томана смущенной улыбкой и с порывистой скромной любезностью предложил госпоже Галецкой стул.

Сам Галецкий только сейчас, сонно улыбнувшись, спросил жену:

— Что такое?

— А то, — мило разыгранное возмущение и жалоба зазвучали в словах Галецкой, отлично слышных даже в шуме утомленных мужских голосов, — то, что русские мужья в такое беспокойное время оставляют жен безо всякой охраны! И бедняжки жены должны искать защиты у врагов отечества!

— Дорогие гости, — с любезной улыбкой обратился Зуевский ко всем, — моя вина, прошу вашей милости и снисхождения… Сейчас подадут чай.

Томан за спинами гостей пробрался к Галецкому и спросил, что нового. Но Галецкий, прислушивавшийся к разговорам, невежливо отмахнулся:

— Сейчас!

— Надежда Борисовна, — раздался позади Томана звучный мужской голос, обращенный к Галецкой, — а вы знаете, что Николай Второй уже не царь?

Зуевская широко открыла глаза с подкрашенными ресницами.

— Это точно?

Кто-то засмеялся так, что стены затряслись:

— Точно, точно! Ха, ха! Испугался! Как говорится, бросил оружие. Ха, ха! Хотели разогнать Думу, а Дума, ха, ха, взяла да и погнала их! Да как!

Томана кинуло в жар, сердце и дыхание остановились.

Кто-то, стоящий спиной к окну, так что видна была только оправа от пенсне да порой еще блеск стекол, кричал Галецкой через всю комнату:

— Ах, Надежда Борисовна, поздравьте! Дождались! Россия, наша Россия — свободна!

— Что же все-таки произошло? — вырвалось из глубины души у Томана.

— Революция, сударь!

— И уже свершилась, свершилась, свершилась!