Довольно часто мы оставались с ней на работе вдвоем, чтобы все убрать и разобраться с писаниной. Мы не раз делились друг с другом своими мыслями о всяких женских проблемах, о любви к мужчинам и о том, каково чувствовать себя матерью. Как-то раз мы заговорили о смерти, и Сьюзан призналась, что боится ее.

— Нет, я не про преисподнюю, и не про муки адовы, о чем говорит отец, я боюсь не этого, — уверенно говорила она. — Я просто боюсь, что всё вдруг оказывается где-то.

— Не всё, — сказала я.

— Откуда вы знаете?

— Что-то уходит. Стоит посмотреть на их лица — и становится понятно. Уходит энергия. Душа не умирает. Умирает только тело.

— Но откуда вы знаете? — вновь спросила она. Сбавляя газ, Марино свернул на Стробери-стрит. Я взглянула в боковое зеркальце. За нами еще одна полицейская машина, мигавшая красным и синим. Мы проехали мимо ресторанов и маленького продуктового магазина. Все было закрыто, и немногочисленные машины сворачивали, давая нам проехать. Возле кафе «Стробери-стрит» вдоль узкой улицы стояла вереница полицейских патрульных машин, и въезд в переулок был перекрыт «скорой помощью». Чуть поодаль стояли два фургона телевидения. Репортеры шныряли вдоль огороженного желтой лентой участка. Как только Марино остановил машину, мы почти одновременно открыли дверцы. В тот же момент телекамеры повернулись к нам.

Я смотрела, куда шел Марино, и следовала прямо за ним. Щелкали фотоаппараты, жужжали камеры, тянулись микрофоны. Марино продолжал идти широкими шагами, не останавливаясь и никому не отвечая. Я отворачивала лицо. Обогнув «скорую помощь», мы поднырнули под ленту. Старая красная «тойота» стояла вдоль узкой полоски, мощенной булыжником и засыпанной грязным рыхлым снегом. Уродливые кирпичные стены со всех сторон преграждали путь косым лучам низкого солнца. Полицейские делали фотоснимки, разговаривали и осматривались вокруг. В воздухе витал запах помоев.

Я отдаленно припомнила, что молодой, похожий на латиноамериканца офицер, говоривший по рации, был мне знаком. Том Люцеро, глядя на нас, пробубнил что-то в рацию и закончил прием. С того места, где я стояла, в открытой дверце «тойоты» со стороны водителя мне были видны лишь бедро и рука. Я вздрогнула от ужаса, узнав черное шерстяное пальто, позолоченное обручальное кольцо и черные пластмассовые часы. Между лобовым стеклом и панелью управления торчала ее красная карточка судмедэксперта.

— Судя по номеру, машина принадлежит Джейсону Стори. Думаю, это ее муж, — сказал Люцеро Марино. — Ее удостоверение личности у нее в кошельке. На водительских правах имя Сьюзан Доусон Стори, двадцать восемь лет, белая.

— Деньги?

— Одиннадцать долларов и пара кредитных карточек. Пока нет никаких признаков ограбления. Вы узнаете ее?

Марино подался вперед, чтобы лучше рассмотреть. На скулах обозначились желваки.

— Да. Я ее узнаю. Машина вот так и была обнаружена?

— Мы открыли дверь водителя. Вот и все, — сказал Люцеро, запихивая рацию в карман.

— Двигатель был выключен и двери не заперты?

— Да. Как я уже говорил вам по телефону, Фриц заметил машину во время своего патрулирования. Где-то около пятнадцати ноль-ноль, и он обратил внимание на знак судмедэксперта за лобовым стеклом. — Он посмотрел на меня. — Если вы обойдете машину и заглянете внутрь с другой стороны, то увидите кровь возле ее правого уха. Кто-то чисто поработал.

Отойдя назад, Марино осмотрел снег.

— Похоже, со следами у нас ничего не получится.

— Это точно. Тает, как мороженое. Уже было так, когда мы приехали.

— Никаких гильз?

— Ничего.

— Ее близкие знают о случившемся?

— Еще нет. Я подумал, что вы сами захотите это сделать, — сказал Люцеро.

— Позаботься о том, чтобы раньше ее близких никто не узнал, ни кто она, ни что она. Боже мой. — Марино повернулся ко мне. — Вы что-нибудь хотите здесь сделать?

— Я не хочу ничего трогать в машине, — тихо сказала я, оглядываясь и вынимая свой фотоаппарат. Я была на взводе и ясно мыслила, но мои руки продолжали дрожать. — Мне нужно только на минутку взглянуть, а потом давайте переложим ее на носилки.

— Док может осмотреть? — спросил Марино у Люцеро.

— У нас все готово.

Сьюзан была одета в потертые синие джинсы и изрядно поношенные шнурованные ботинки, ее черное шерстяное пальто было застегнуто до самого подбородка. У меня сжалось сердце, когда я заметила торчавший у нее из-под воротника красный шелковый шарфик. На ней были темные очки, она сидела на месте водителя, откинувшись назад, словно устроилась поудобнее и задремала. На светло-серой обивке сиденья за ее шеей было красноватое пятно. Зайдя с другой стороны машины, я увидела кровь, о которой говорил Люцеро. Я уже начала делать фотографии, потом отвлеклась и, наклонившись поближе к ее лицу, ощутила слабый запах мужского одеколона. Я обратила внимание на то, что ее ремень был отстегнут.

Я не дотрагивалась до ее головы до приезда санитарной бригады, которая поместила тело Сьюзан на носилках в машину. Забравшись внутрь, я в течение нескольких минут искала пулевые ранения. Одно я обнаружила в правом виске, другое — в углублении на шее сзади, чуть ниже волос. Я провела рукой в перчатке по ее каштановым волосам, но крови больше не было.

Марино забрался в машину.

— Сколько раз в нее выстрелили? — спросил он меня.

— Я нашла два входных отверстия. Одну пулю я чувствую у нее под кожей над левой височной костью. Марино мрачно взглянул на свои часы.

— Доусоны живут недалеко отсюда. В Гленберни.

— Доусоны? — переспросила я, снимая перчатки.

— Ее родители. Мне нужно с ними поговорить. Сейчас. Пока какая-нибудь зараза не проговорилась, и в результате они услышат об этом по радио или телевидению. Я договорюсь, чтобы вас отвезли домой.

— Нет, — возразила я. — Мне кажется, я должна поехать с вами.

Начинали зажигаться уличные фонари. Марино угрюмо смотрел на дорогу, его лицо казалось жутко пунцовым.

— Скоты! — взорвался он, стукнув кулаком по рулю. — Будь они прокляты! Выстрелить ей в голову! Стрелять в беременную женщину!

Я смотрела в боковое окно. В моей голове проносились бессвязные обрывки воспоминаний.

Я откашлялась.

— А ее мужа нашли?

— Дома никто не подходит. Может, он у ее родителей. О, Господи. Ненавижу свою работу. Боже мой. Не хочу. Веселенькое Рождество. Звонишь в дверь и убиваешь людей на месте, потому что говоришь им такое, от чего рушится жизнь.

— Вы никому жизнь не разрушали.

— Да? Ну что ж, смотрите, сейчас вы станете этому свидетелем.

Он свернул на Элбимарли. Вдоль дороги стояли контейнеры, окруженные мешками, набитыми рождественским мусором. Уютно светились окна, в некоторых из них мерцали разноцветные елочные гирлянды. Молодой папаша вез по тротуару на санках своего маленького сынишку. Они улыбнулись и помахали нам вслед. В Гленберни жили люди, принадлежавшие к средним слоям общества, — молодая интеллигенция, как семейные, так и одинокие. Там царила своеобразная атмосфера — летом они выходили посидеть на крыльце своего дома, готовили во дворе еду. Они собирались на вечеринки, окликали и приветствовали друг друга через улицу.

Довольно скромный дом Доусонов в тюдоровском стиле выглядел уютно обжитым, с аккуратно подстриженными хвойными деревьями перед входом. В окнах вверху и внизу горел свет, у обочины стоял старенький автомобиль-'универсал'.