— «Как завершилась атака, ему не довелось увидеть. Он лежал ничком, зарывшись лицом в землю, закрытый от пулемета телом убитого еще утром солдата. От жары тело уже начало распухать, и все равно было тщедушным, а главное — какая же это защита от крупнокалиберного? Если бы пулеметчик догадался, что майор здесь прячется, он пробил бы своими тяжелыми пулями этот распухающий труп как картон.

Лежать пришлось долго — до темноты. Потом майор так и не смог припомнить, что он передумал за эти часы. Скорее всего никаких у него мыслей не было. Он просто ждал.

Он добрался до окопов лишь около полуночи…»

Поэтому зачастую в атаку на пулеметы гнали штрафников, подгоняя их очередями в спину со стороны заградотрядов. Или обычную пехоту, но опять под угрозой трибунала и того же самого штрафбата. В любом случае, эти атаки без поддержки танков и артиллерии были сродни самоубийству.#Но уж лучше погибнуть за родину от вражеской пули, чем от своей.

Хотя, даже если не было никаких пулеметов, враг находился очень далеко и вел неприцельный минометный обстрел, то преодолеть открытое пространство казалось нетрудным делом лишь при взгляде на карту, по которой командирский палец прочертил маршрут. Люди, преодолевающие это пространство, переживали совсем другие ощущения. Особенно необстрелянные.

Константин Симонов принимал участие в подобной атаке и оставил описание своих чувств. (В его цитате я специально выделил все слова «страшно».)

«Едва мы двинулись, как немцы сразу открыли по Стрелке минометный огонь. Это так внезапно нарушило тишину утра, к которой мы уже привыкли, что мы бросились на землю не столько из чувства самосохранения, но и от неожиданности. Этот первый залп был самым СТРАШНЫМ. Мины легли совершенно точно перед нами целой полосой, близко так, что нас обдало землей. (…)

Все следующие восемьсот метров мы шли под минометным огнем.

Трудно даже восстановить то чувство, которое владело мной тогда. Во-первых, мне было СТРАШНО. Во-вторых, я думал, что вечером должен вернуться и я буду уже не здесь, и уже не будет этих мин — я буду в Симферополе. Все мои мысли не шли дальше этого вечера; он казался мне ближайшей целью моего существования. А третьим чувством было желание поскорей дойти до окопов, которые, как я знал, были впереди. Я не знал, есть ли там немцы или нет, но мне казалось: только бы дойти туда, перейти это открытое место! Мысль о том, что там, в окопах, немцы и что нам придется с ними столкнуться лицом к лицу, не вселяла никакого страха. Я боялся только этих рвущихся все время мин.

Рота была первый раз в бою, под огнем, и все больше бойцов ложились и дальше двигались только ползком или просто лежали, не вставая, прижавшись лицом к земле. Мне было так СТРАШНО, что, может быть, и я поступил бы так же, если бы не Николаев. Первый раз он лег от неожиданности на землю так же, как и все мы, но теперь безостановочно шел, не пригибаясь даже при сравнительно близких разрывах. Шел с таким видом, такой походкой, как казалось, идти вот так же, как и он, — это единственное, что возможно сейчас делать. Он шел зигзагами вдоль цепи, то влево, то вправо, мимо упавших и прижавшихся к земле людей.

Он неторопливо нагибался, толкая бойца в плечо, и говорил:

— Землячок, а землячок. Землячок! — и толкал сильней.

Тот поднимал голову.

— Чего лежишь?

— Убьют.

— Ну что ж, убьют, на то и война(!). Вставай, вставай.

— Убьют.

— Вот я стою, ну и ты встань, не убьют. А лежать будешь, скорей убьют. На ходу-то трудней в нас попасть.

Примерно так, с разными вариантами, говорил он то одному, то другому. Но главное было, конечно, не в словах, а в том, что рядом с прижавшимся к земле человеком стоял другой — спокойный, неторопливый, стоял во весь рост. И тот, у кого оставалась в душе хоть крупица самолюбия и чувства стыда, не мог не подняться и не встать рядом с Николаевым. А раз уж поднявшись, теперь он был зол на тех, кто еще продолжал лежать, и, чувствуя, что сам подвергается опасности, а другие рядом лежат, сердито кричал, чтобы они вставали, что они. в самом деле, лежат!

Примерно такое же чувство испытывал и я. Если бы не Николаев, я бы, возможно, тоже лежал, прижавшись к земле, потому что мне было СТРАШНО. Но Николаев шел во весь рост, спокойным голосом поднимал людей, и я тоже поднялся и тоже пошел, и у меня была злость на тех, кто еще лежит, и я так же, как другие поднявшиеся бойцы, орал на тех, что еще лежат, чтобы они вставали и шли, и орали на других. И так понемногу двигалась вся эта цепь необстрелянных людей, на ходу становившихся обстрелянными».

Психологическое напряжение той атаки, страх, очевидно, произвели на К. Симонова такое сильное впечатление, что он не мог не передать их в стихах.

Главный редактор «Красной Звезды» Д. Ортенберг вспоминал: «Единственное, что Симонов привез из Крыма, — это стихи «Атака».

Вот она, истинная, неприкрашенная, суровая правда войны! Чувства и переживания человека в бою!»

Помните, «у каждого человека есть свое чувство опасности»? Николаев был обстрелянным офицером,