пошел туда», впоследствии посмеивался Михаил Петрович. Хотя именно в тот момент ему было не до смеха.

Инстинктивно Покровский потянулся к висевшему на поясе пистолету, нутром чувствуя, что жить ему остается считаные секунды. Однако ничего страшного не случилось. Немцы бросили оружие и начали повторять: «Плен, плен!» — и, конечно же, традиционное: «Гитлер капут!» Михаил подобрал оружие и сдал этих вояк патрулю из ближайшей комендатуры. Охранники тут же осыпали их тычками и оплеухами, игнорируя попытки Покровского заступиться за своих пленников. Махнув рукой, он направился к своей самоходке.

Через некоторое время, когда танковая колонна продолжила движение, навстречу ей вырулил грузовик, в кузове которого сидели те самые двое немцев. И тот и другой потирали намятые бока и синяки на физиономиях.

«Тычки и оплеухи» были лишь цветочками. Красная Армия использовала пленных на строительстве оборонительных сооружений, то есть — военных объектов, точно так же, как фашисты использовали наших пленных. И на этих работах не церемонились.

Фалангист Голубой дивизии Дионисио Ридруэхо в своих дневниках, известных как «Русские тетради», сделал весьма показательную запись об «очень молодом солдате-пехотинце», который был захвачен в плен русскими и совершил побег.

Солдат «рассказывал, что взятый в плен с несколькими другими, он был переправлен в тыл и оттуда в грузовике вывезен к северу, не знает, может быть, к Ленинграду. Он был подвергнут бесчисленным допросам, умеренно избиваемый, оскорбляемый и оплевываемый, но без жестокости. Затем его направили в рабочий лагерь вблизи линии фронта. ТАМ УПОТРЕБЛЯЛСЯ КНУТ (выделено мной. — O.K.). Он убежал и смог достигнуть леса, и что удивительно, ориентировался внутри его лабиринта, прибыл сюда изнуренный».

Наверное, можно очень много приводить примеров того, кого было больше, а кого — меньше, кто был опытнее, а кто — нет, кто дисциплинированнее, храбрее, милосерднее… Можно написать несколько томов. Провести специальное исследование.

Но, по-моему, достаточно хотя бы один раз убедиться в том, что ВОЙНА меньше всего похожа на математическую игру, чтобы не подсчитывать количество различий и совпадений. (Наполеон хоть и любил сравнивать войну с шахматами, но, как известно, сам в шахматы играл довольно посредственно. И это не мешало ему быть гениальным полководцем.)

Там, на картах, под цветными стрелами, плавными изгибами фронтов и штриховкой занятых территорий, война не щадила никого.

«Зрелище, которое я увидел вслед за этим, должно быть, никогда не забуду. Слева и справа от дороги, насколько хватал глаза, тянулось огромное грязное поле, истоптанное так, словно по нему долго ходил скот. На этом грязном поле с кое-где торчащими пожелтевшими стеблями прошлогодней травы и с бесчисленными мелкими минными воронками лежали трупы. Редко на войне я видел такое большое количество трупов, разбросанных на таком большом и при этом легко обозримом пространстве. Это были румынские минные поля, расположенные между первой и второй линиями их обороны. Поля эти тянулись примерно на километр вглубь, и на них лежали бесчисленные трупы — румынские и наши. Сначала, убегая с первой линии обороны, на эти собственные минные поля нарвались румыны. А потом, очевидно, на них же нарвались и наши, спешившие через эти поля вперед, вслед за отступавшими румынами. Мертвецы чаше всего лежали ничком, как упали на бегу — лицом в землю, руки вперед. Некоторые сидели в странных позах, на корточках. У некоторых оставались в руках винтовки, у других винтовки лежали рядом. (…)

Не знаю, прав ли я, но я мысленно восстановил по этому зрелищу картину того, что произошло здесь. Румыны, когда мы ворвались на первую линию обороны их позиций, а может быть, даже и раньше, когда мы накрыли ее артиллерийским огнем, бросились бежать. Наверное, забыв при этом, что позади них, между их первой и второй позициями, лежат их собственные минные поля, забыв о том, что через эти поля есть только немногочисленные узкие проходы, они бросились бежать прямо по этим минным полям, густо начиненным не только противотанковыми, но вдобавок к ним еще и противопехотными минами. Они бежали так густо, что на каждого человека, наступившего на мину и разорванного в клочья, приходилось еще по нескольку трупов, пораженных осколками. Они-то, эти мертвецы, и напоминали сейчас людей, прилегших отдохнуть или споткнувшихся на бегу и упавших.

А потом, через какой-то интервал времени, очевидно недостаточный для того, чтобы заметить катастрофы, происшедшей с румынами, наши, ворвавшись в первую линию окопов, сразу же бросились дальше, вслед за румынами, и сгоряча нарвались на то же минное поле.

Зрелище было настолько тягостное, что Львов, служивший штабс-капитаном еще в старой армии, человек, которому, должно быть, за три года войны вид смерти был не в новинку, начал горько материться».

Горько. Досадно. Страшно.

Страшно, когда бывалые солдаты, читая по следам картину боя, начинают горько материться. Стонут. Сдерживают рыдания.

Может быть, и нам не следует забывать об этом, когда мы пытаемся мысленно восстановить картину, условно отображенную узорами военно-исторических карт?

Давным-давно, когда я учился в седьмом или восьмом классе, в нашу школу пришла комиссия из районного отдела народного образования. Ученикам раздали листы бумаги и дали несколько заданий, на которое мы должны были ответить письменно. В одном из таких заданий требовалось описать значение слова «кумир», как мы его понимаем, и привести пример с этим словом.

Как сейчас помню, я написал, что «кумир — это объект для преклонения и подражания». И безо всякой задней мысли привел пример: «Наполеон Бонапарт, император Франции, мой кумир».

Что творилось в школе спустя пару дней! Во-первых, опять нагрянула комиссия РОНО, построила всех учителей за закрытыми дверями и, видимо, крепко их «пропесочила» на тему патриотического воспитания детей. По крайней мере учителя после этой взбучки выглядели крайне возбужденными и шептались, косо поглядывая на меня: «Наполеон — Казаринов, Казаринов — Наполеон…» Во-вторых, наша учительница по литературе (а мы как раз тогда проходили «Войну и мир» Л. Толстого) начала урок с гневных слов: «Один из учеников вашего класса, я не буду называть, кто именно, написал при опросе, что его кумиром является Наполеон!»

Мои одноклассники украдкой хихикали, прекрасно зная о моем увлечении наполеоникой, и занимались своими делами, радуясь, что вместо урока, скорее всего, предстоит «разбор полетов».

Я тоже сидел молча, искренне недоумевая из-за чего, собственно, весь сыр-бор.

В конце концов все вылилось в ленивое обсуждение того, что Наполеон все же не Гитлер и имеет некоторое право на уважение.

Я не собираюсь присваивать себе титул идейного бунтаря и борца с тоталитарной системой, как сейчас делают довольно многие, даже те, кто тогда «под стол пешком ходил». Я не буду заявлять о том, что с ранних лет я понимал порочную политику двойных стандартов, сформировавшуюся в обществе.

Ничего я не понимал.

Но случай с Наполеоном запомнил и уже тогда сообразил, что что-то здесь не так. Что что-то до нас не доносят, а то, что доносят, уже расставлено по полочкам и окрашено в разные цвета требуемых ог нас