Убит в гигантской Сталинградской битве.

В огненном аду уличных боев.

Зарезан кинжалом из-за брошенного вагона.

Пусть не смущает читателей те противоречия, с которыми ему приходится сталкиваться в цитируемых текстах: то появляются новые дивизии, то действуют горстки храбрецов, то бойцы отсиживаются в подсолнухах, бегут и стреляются, то дерутся до последнего, пуская в ход ножи и камни, то боятся, то проявляют бесстрашие, то кричат «ура», то плачут от нервного перенапряжения. Ведь это все является отдельными частями огромной мозаики боя, войны.

Здесь, вероятно, уместно привести несколько отрывков не из мемуаров и документальных интервью, а из художественной литературы, которые, на мой взгляд, удачно совмещают и объясняют подобные противоречия. И окрашивают их в соответствующие цвета.

«Могилкин не стал прищуриваться, но стрельба от этого не улучшилась. Учитель словесности Попов не столько стрелял, сколько протирал очки. Татарин Кугушев вел себя так же спокойно, словно он был не на поле боя, а на учебном стрельбище Осоавиахима. Он деловито щелкал затвором, деловито целился и пел свою песню без слов. Круглоголовый пулеметчик был фашистов короткими очередями и напропалую ругал командира взвода и ротного, да и себя за то, что мало прихватил патронных дисков. Левцов горячился. Стрелял он часто, а еще чаще мазал. Костомаров-Зубрилин сидел на дне щели и плевался кровью. Пуля насквозь пробила ему обе щеки. Расчет «максима» заслуживал всяческой похвалы. Пулемет работал, как хорошо налаженная молотилка. Немцы несли огромные потери, но продолжали атаку. Бежали, стреляли, падали, вскакивали и опять бежали. Уже отчетливо были видны их черные расстегнутые мундиры, растрепанные волосы и искаженные злобой лица.

— Они с ума сошли! — крикнул Богдан, и ему стало так страшно, что потемнело в глазах.

Толпа немцев — человек пятнадцать рослых парней с закатанными рукавами — бежали прямо на позицию Сократи-лина. Уже были слышны их топот и тяжелое дыхание.

— Пулемет! Пулемет! Стреляйте же! — заревел Сократи-лин.

— Сейчас, ленту перезаряжаем!

Ручной пулемет вдруг тоже смолк.

— Эсэсовцы… Конец нам, — выдохнул Сократилин, и вдруг какая-то неведомая сила вытолкнула его из окопа.

Сократилин бежал с поднятым карабином и кричал «ура!», плохо соображая, что делает и есть ли в этом смысл. На него шел эсэсовец, держа автомат, как палку. Богдан успел выстрелить. Немец схватился за живот, сел и замотал головой. Сократилин ударил его прикладом карабина. И в ту же секунду ему показалось, что его сразила молния.

Левцов выскочил с противотанковой гранатой, размахивая ею, как булавой. Солдат, на которого он бросился, в ужасе выставил вперед руки. Левцов ударил его по голове. Немец завертелся волчком. Левцов замахнулся еще раз и уронил гранату: его сзади схватили за горло. Он попытался разжать чьи-то руки, но его сбили с ног, навалились, в лицо дыхнули таким крепким винным перегаром, что Левцова стошнило.

Младший политрук Колбаско двоих застрелил из нагана в упор. И упал, обливаясь кровью, — его ударили ножом в горло.

Рукопашная шла уже по всей линии обороны. И немцы и русские дрались с яростью обреченных. Рассудок, казалось, покинул этих людей. Глухие удары, ругань, стон раненых, хрип умирающих — все смешалось. Били прикладами, кулаками, душили, кололи штыками, ножами — убивали всем, чем только можно убить. От крови стало сыро, и запах ее еще больше распалял солдат.

Учитель словесности, обхватив винтовку обеими руками и держа ее над головой, устремился на унтера с крестом. Унтер увернулся и с маху ударил Попова по лицу. Попов схватился за очки и, получив второй удар по затылку, упал как подрубленный. Костомаров-Зубрилин, как мясник, забрызганный кровью, обрабатывал прикладом сбитого им с ног немца. Тот уже и не шевелился, а он все был, бил и бил. Татарин Кугушев, прежде чем ринуться в свалку, приладил к винтовке щтык. Потом выбрал жертву, по всем правилам штыкового боя атаковал ее и уничтожил. Двоих он заколол, а на третьем споткнулся. Штык застрял в костях мосластого, тощего эсэсовца, и он не смог его сразу вытащить. Кугушев уперся ногой в грудь немца, но выдернуть штыка не успел. Удар ножа в спину свалил его к ногам убитого им же ефрейтора. Короткошеий пулеметчик орудовал одними кулаками. Кто-то сильно, словно молотом, ударил его по животу. Но ему все же удалось выпрямиться. Он схватил за горло немецкого солдата, и они рухнули на землю, покатились. Кто-то ударил пулеметчика каблуком по зубам. Губы мгновенно вспухли, изо рта хлынула кровь. Он выплевывал кровь и матерился.

— Сволочи! Ах вы, сволочи! — рвал горло врага руками, по которым тоже текла теплая липкая кровь.

Могилкин сидел в окопе и все приноравливался подстрелить какого-нибудь фрица. Но когда он услышал отчаянный крик «Помогите!» и увидел, что на Левцова навалился здоровенный эсэсовец и душит его, Могликина из щели как ветром выдуло. Окованным затыльником карабина Могилкин стукнул эсэсовца по кумполу. Немец засучил ногами. Могилкин стукнул его еще раз, и у немца обмякли руки. Могилкина ударили ножом прямо в сердце, и он умер мгновенно.

Сократилин очнулся от крика: «Помогите!» Голос был слабый и очень знакомый. Богдан приподнял голову, и глаза его уперлись в немецкие, с широкими голенищами сапоги. Сократилин зажмурился, затаил дыхание.

«Неужели все еще дерутся? — подумал он. — Сколько же времени они дерутся? Как долго, ужасно долго!»

Впрочем, схватка длилась всего пять-шесть минут (довольно реалистичная оценка! — О.К.). Еще минута-две, и от роты младшего политрука не осталось бы ни одного человека.

Когда раздалось русское «ура!», у Сократилина екнуло сердце. «Наверное, от удара у меня мозги перевернулись, — решил он. — Откуда им тут взяться?» Но «ура!» продолжало греметь, заглушая все остальные звуки. Богдан поднял голову и увидел своих. Они бежали от забора, выставив вперед штыки.

Принять еще один такой бой? Это было сверх человеческих сил. И немцы повернули назад по картофельному полю. Их догоняли, кололи, били прикладами, стреляли в спину. Они не сопротивлялись.

Не пощадили даже тех, кто поднял руки.

(…)

До этого по стенам дома лязгали шальные пули. Теперь немцы повели прицельный огонь. Звякнула под потолком люстра, и на пол посыпались подвески. Сократилин бросился на чердак.

С чердака отлично просматривался город и совершенно не видно было, что происходит рядом с домом. Сократилин следил за дорогой от рынка к кремлю. Немцы один за другим перебегали эту дорогу. Богдан посмотрел влево. Вдоль стен наискось стоявшего дома пробиралась цепочка автоматчиков. Сократилин указал цель и скомандовал: «Огонь!» Один упал, остальные уползли за угол.

Пока на чердаке было довольно-таки спокойно. Пули сюда почти не залетали, и это давало возможность вести прицельную стрельбу.

— Зря не палите. Бейте наверняка. Немцы зря под пули не бросаются, — говорил Сократилин. Ему очень нравился небритый боец. Своим хладнокровием он чем-то напоминал татарина Кугушева, но в отличие оттого стрелял без промаха.

Сам же Сократилин стрелял хуже обычного. У него тряслись руки, и он ничего не мог с ними сделать. И тряслись не от страха, а отчего — он сам не мог пошггь. Он злился, нервничал и делал промах за промахом.

Немцы увидели, откуда по ним бьют, и словно градом осыпали крышу. Ржавое, истлевшее железо пули пробивали как фольгу, на чердаке светлело с каждой секундой. Справа от Сократилина закричал красноармеец, схватился за голову и упал. Больше оставаться на чердаке стало невозможно. Из окна противостоящего дома по ним беспрерывно лупил пулемет.

— Ползком пробирайтесь на второй этаж! — крикнул Сократилин.

Уползти с чердака удалось лишь двоим: Сократилину и небритому красноармейцу. У третьего не выдержали нервы. В дверях он вскочил, чтоб броситься вниз по лестнице, и упал, прошитый пулеметной очередью.

То, что происходило на втором этаже Сократилина повергло в ужас, и он понял, что не только часы,