кирпичный простенок, подготовить каменные глыбы и балки, чтобы сбрасывать их на атакующих гитлеровцев, когда они подойдут вплотную. В подвале было отведено место для тяжелораненых. Наш гарнизон состоял из сорока человек. И вот пришли тяжелые дни. Повторялась атака за атакой. После каждой отбитой атаки казалось, что больше нет возможности удержать очередной натиск, но когда фашисты шли в новую атаку, то находились и силы и средства. Так длилось пять дней и ночей.

Полуподвал был наполнен ранеными — в строю находилось лишь девятнадцать человек. Воды не было. Осталось всего несколько килограммов обгоревшего зерна. Немцы решили взять нас измором: атаки прекратились, но без конца били крупнокалиберные пулеметы.

Мы не думали о спасении, а только о том, как бы подороже отдать свою жизнь — другого выхода не было. И вот среди нас появился трус. Видя явную, неизбежную смерть, он решил бросить нас и ночью бежать за Волгу. Понимал ли он, что совершает мерзкое предательство? Да, понимал. Он подбил на гнусное преступление такого же безвольного и трусливого человека, и они ночью незаметно пробрались к Волге, соорудили из бревен плот и столкнули его в воду. Недалеко от берега их обстрелял противник. Спутник труса был убит, а сам он добрался до хозвзвода нашего батальона на том берегу и сообщил, что батальон погиб.

— А Драгана я лично похоронил вблизи Волги, — заявил он.

Все это выяснилось спустя неделю. Но, как видите, напрасно он похоронил меня раньше срока.

…Фашисты вновь идут в атаку. Я бегу наверх к своим бойцам и вижу: их худые почерневшие лица напряжены, грязные повязки на ранах в запекшейся крови, руки крепко сжимают оружие. В глазах нет страха. Санитарка Люба Нестеренко умирает, истекая кровью от раны в грудь. В руке у нее бинт. Она и перед смертью хотела помочь товаришу перевязать рану, но не успела…

Фашистская атака отбита. В наступившей тишине нам было слышно, какой жестокий бой идет за Мамаев курган и в заводском районе города. (…)

Следующую атаку мы вновь отбивали камнями (!), изредка стреляли и бросали последние гранаты. Вдруг за глухой стеной-, стыла, скрежет танковых гусениц. Противотанковых гранат у нас уже не было. Осталось только одно противотанковое ружье с тремя патронами. Я вручил это ружье бронебойщику Бердышеву и послал его черным ходом за угол, чтобы встретить танк выстрелом в упор. Но не успел этот бронебойщик занять позицию, как был схвачен фашистскими автоматчиками. Что рассказал Бердышев фашистам — не знаю, могу только предположить, что он ввел их в заблуждение, потому что через час они начали атаку как раз с того участка, куда был направлен мой пулемет с лентой неприкосновенного запаса.

На этот раз фашисты, считая, что у нас кончились боеприпасы, так обнаглели, что стали выходить из-за укрытий в полный рост, громко галдя. Они шли вдоль улицы колонной.

Тогда я заложил последнюю ленту в станковый пулемет у полуподвального окна и всадил все двести пятьдесят патронов в орущую грязно-серую фашистскую толпу. Я был ранен в руку, но пулемет не бросил. Груды трупов устлали землю. Оставшиеся в живых гитлеровцы в панике бросились к своим укрытиям. А через час они вывели нашего бронебойщика на груду развалин и расстреляли на наших глазах за то, что он показал им дорогу под огонь моего пулемета.

Больше атак не было. На дом обрушился ливень снарядов и мин. Фашисты неистовствовали, они били из всех видов оружия. Нельзя было поднять голову.

И снова послышался зловещий шум танковых моторов. Вскоре из-за угла соседнего квартала стали выползать приземистые немецкие танки. Было ясно, что участь наша решена. Гвардейцы стали прощаться друг с другом. Мой связной финским ножом на кирпичной стене написал: «Здесь сражались за Родину и погибли гвардейцы Родимцева». В левом углу подвала в вырытую яму были сложены документы батальона и полевая сумка с партийными и комсомольскими билетами защитников дома. Первый орудийный залп всколыхнул тишину. Раздались сильные удары, дом зашатался и рухнул. Через сколько времени я очнулся — не помню. Была тьма. Едкая кирпичная пыль висела в воздухе. Рядом слышались приглушенные стоны. Меня тормошил подползший связной Кожушко:

— Вы живы?

На полу полуподвала лежало еще несколько полуоглушенных красноармейцев. Мы были заживо похоронены под развалинами трехэтажного здания. Нечем было дышать. Не о пише и воде думали мы — воздух стал самым главным для жизни.

Оказывается, что в кромешной тьме можно видеть лицо друга, чувствовать близость товарища.

С большим трудом мы стали выбираться из могилы. Работали молча, тела обливал холодный, липкий пот, ныли плохо перевязанные раны, на зубах хрустела кирпичная пыль, дышать становилось все труднее, но стонов и жалоб не было.

Через несколько часов в разобранной выемке блеснули звезды, пахнуло сентябрьской свежестью.

В изнеможении гвардейцы припали к пролому, жадно глотая свежий осенний воздух. Вскоре отверстие было таким, что в него мог пролезть человек. Рядовой Кожушко, имевший сравнительно легкое ранение, отправился в разведку. Спустя час он вернулся и доложил:

— Товарищ старший лейтенант, немцы вокруг нас, вдоль Волги они минируют берег, рядом ходят гитлеровские патрули…

Мы принимаем решение — пробиться к своим.

Первая наша попытка пройти фашистскими тылами не удалась — мы натолкнулись на крупный отряд немецких автоматчиков, и с трудом нам удалось уйти от них, возвратиться в свой подвал и ожидать, когда тучи закроют луну. Наконец-то небо потемнело. Выползаем из своего убежища, осторожно продвигаемся к Волге. Мы идем, поддерживая друг друга, стиснув зубы, чтобы не стонать от резкой боли в ранах. Нас осталось шесть человек. Все ранены. Кожушко идет впереди — он теперь и наше боевое охранение, и главная ударная сила.

Город в дыму, тлеют развалины. У Волги горят нефтяные цистерны, вдоль железнодорожного полотна пылают вагоны, а слева гремит, не стихая, жестокий бой, грохочут взрывы, сыплется разноцветный фейерверк трассирующих очередей, воздух насыщен тяжелым запахом пороховой гари. Там решается судьба города. Впереди, у Волги, вспышки осветительных ракет, видны немецкие патрули.

Мы подползаем поближе и намечаем место прорыва. Главное — бесшумно снять патруль. Замечаем, что один из немцев времена подходит близко к одиноко стоящему вагону — там к нему легко подойти. С кинжалом в зубах к вагону уползает рядовой Кожушко. Нам видно, как фашист вновь подходит к вагону… Короткий удар — и гитлеровец падает, не успев крикнуть.

Кожушко быстро снимает с него шинель, надевает ее и неторопливо идет навстречу следующему. Второй фашист, ничего не подозревая, сближается с ним. Кожушко снимает второго. Мы быстро, насколько позволяют раны, пересекаем железнодорожное полотно. Цепочкой удачно проходим минное поле, и вот Волга. Мы припадаем к волжской воде, такой холодно, что ломит зубы, пьем и никак не можем напиться. С трудом сооружаем небольшой плот из выловленных бревен и обломков и, придерживаясь за него, плывем по течению. Грести нечем, работаем руками, выбирая ближе к быстрине. К утру нас выбрасывает на песчаную косу к своим зенитчикам. Изумленно смотрят они на наши лохмотья и небритые, худые лица, с трудом узнают своих; они кормят нас удивительно вкусными сухарями и рыбьей похлебкой (в жизни не ел ничего вкуснее ее!). Это была первая наша еда за последние трое суток.

В тот же день зенитчики отправили нас в медсанбат».

До чего разнообразна война, особенно когда она представлена глазами солдата, а не штабного стратега! В каких только видах не проявляется бой, чего только он не требует от солдата, чтобы тот выжил сам и уничтожил как можно больше врагов! Ползать, окапываться, преодолевать минные поля, строить плоты из подручных средств, снимать часовых. (И, кстати, разве отбиваться от лезущего врага каменными глыбами и балками не было принято в древние времена защитниками крепостей?) Все это один сплошной бой.

В нем проявляются и мужество, и хитрость, и коварство, и смекалка одних, и оплошность других. Разве может часовой забывать, что нельзя подходить к одиноко стоящему вагону и терять при этом бдительность? Но на войне могут сыграть свою роковую роль и накопившаяся усталость, и боевое утомление, и навалившаяся в связи с этим апатия ко всему, вплоть до собственной жизни.

Что, например, можно сказать о судьбе погибшего немца-часового?