мерцает мне одно —
старинное, ночное:
оно всех призрачней, быть может,
и темней,
и нынче, как свеча,
горит передо мною;
за ним все времена,
как все мгновенья, скрыты,
пред ним открыто все:
и даже этот вид —
что против флюгеров,
с их выржавевшим скрипом,
упорно на восток
и рвется и молчит
серебряней дождя,
серебрянее шпоры
звенел весенний час,
куда-то уходя.
и встречных тополей
таинственные споры
то шепотом, то вслух
касалися дитя.
казалось, что вокруг
уже настала вечность,
что от окна до звезд —
один лишь детский взгляд,
что если эта ночь
закончится беспечно,
то сразу хлынут дни
весенние подряд
снова полночь — прекрасна и странна.
пой, гитара. не сон и не явь,
а твои семиструнные страны
оборвутся, огнем прозвучав.
это пламя негаснущей раны,
это полночи звездная тишь.
ах, как странно поешь, семистранно —
и когда семиструнно молчишь
о, дождик — мой прозрачный дом,
такой высокий и наклонный!
так звонко умолкают в нем
секунд зеркальные законы,
что, отражаясь в тишине,
как в неподвижно-ясном громе,
века как будто не одне,
как будто есть другие кроме
ночь прекрасна — особенно в полночь:
когда время лежит в полутьме,
и его серебристые волны
для себя шелестят о себе,
и не длится ничто — даже это,
ибо в этот недлящийся миг
полосой бледно-белого света
призрак полдня к деревьям приник
ни стужи не зная, ни зноя,
растет полуночная тишь.
в мгновеньях есть что-то резное:
когда ты зеркально молчишь,
в твоем отражении хрупком —
и резь и резьба тишины:
как будто замедлить ей трудно
ту грезу, которая — ты
едва закончатся и день и то, что после,
едва погаснет ночь на мартовском ветру,
настанет некий час и молча станет возле —
тебя оберегать, как младшую сестру.
твой облик отделив ото всего, что будет,
ото всего, что есть, ото всего, что бы,
он следующий миг таинственно разбудит
как бы одним лучом мерцающей трубы.
когда и временам с их бронзовой длиною
лучисто суждены и посох и сума,
так трудно уберечь виденье неночное,
так трудно не сойти с весеннего ума!
пока я лорнировал
трехмачтовый горизонт
и пока размышлял:
