часы ходили смело,
лишь холода зеркал
боялась новизна
и если бы взглянуть
в одно из них посмела,
то только б через век
была отражена.
о, этот странный век —
прозрачно-отдаленный!
он будущих ночей
отторженность сулит,
и столько прошлых туч
таят его объемы,
что цокают дожди,
взойдя на камень плит.
в ответной тишине,
как в паузе ответной,
для цокающих дней
есть дробных чисел ряд,
и темно-белый луч,
не ведавший об этом,
казалось возвещал
все сумерки подряд
окно отворилось с безоблачным стуком,
и ветер устал повторять
треть полдня вечерне-осенне-простую,
листая безумно тетрадь.
никем не замеченный холод замечен,
замечен — но снова никем,
и, звонко узнав повторившийся вечер,
как колокол, смолк вдалеке
1981—1982
дождь присылает секундантов —
двух неноябрьских повес:
один — сентябрьский дотепа,
другой — декабрьский балбес.
прозрачны оба и стеклянны,
и ростом выше всех минут,
и ростом выше всех мгновений —
тех, что невидимо растут.
и чем прозрачней это сходство
и чем стекляннее оно,
тем ослепительнее вызов,
и тем полночнее окно.
созвездий беглых без названий
так много в небе в этот раз,
их безоружное сверканье
вооруженный ловит глаз.
но, отложивши телескопы
и взяв гусарский свой лорнет,
я, наконец, моим повесам
бросаю грозное: привет!
один — сентябрьский — взволнован,
другой — декабрьский — тем бо.
один — бормочет стих Бодлера,
другой — декабрит из Рембо.
меж тем, сквозь грохот отдаленный
был отдаленный слышен цвет,
его оттенки грозовые
казались синью многих лет,
его созвездья и названья,
встречаясь в разной темноте,
ломали раз погасший воздух,
чтоб разломать его затем.
но отдаленнее, чем грохот,
и отдаленней, чем Бодлер,
казался ливень. наклонившись
в глухом таинственном седле,
он отдалялся, словно полночь,
и приближался, словно ночь...
(походка всадника такого
могла ль чего-нибудь не мочь?)
его ночные секунданты
в лорнете высились моем:
поодиночке — фехтовально,
по-огнестрельному — вдвоем...
он был ночней, чем само время,
он был дневней, чем ночь сама,
