стал членом редколлегии альманаха «Литературная Москва».

Когда-нибудь литературоведы займутся обширным архивом этого альманаха — архивом, который З.А.Никитина сдала в ЦГАЛИ, тщательно собрав многочисленные рукописи, письма, рецензии и т. д. Моя скромная задача — в другом. Я хочу лишь доказать невозможность подлинного общественного дела в том случае, если оно не опирается (или слабо опирается) на официальный, находящийся под присмотром аппарат.

Это было вскоре после появления романа В.Дудинцева «Не хлебом единым», в котором впервые осуществились некоторые новые возможности в литературной работе. Была рассказана горестная судьба изобретателя в годы сталинского террора, причем рассказана с той относительной свободой, которая доказывала, что «оттепель» все-таки наступила.

В Московском университете состоялся Всесоюзный съезд преподавателей русского языка и литературы, на котором выступили Симонов, Дудинцев и я. Бесцветная, осторожная речь Дудинцева не запомнилась мне. Потом я прочел страницы своей статьи «Белые пятна», относившиеся к трагической истории Зощенко, — прочел полностью, без редакционно-цензурных купюр — и закончил словами: «Русская литература не может жить без правды». Симонов… О, Симонов, к моему изумлению, произнес блестящую речь, направленную против постановления ЦК 1946 года! Он резко критиковал его, он доказывал, что оно устарело, что давно пора его заменить документом, который открыл бы дорогу новым силам нашей литературы.

Был ли это смелый, искренний, решительный шаг? Не знаю. Вероятнее всего, это была ставка, и, надо полагать, поддержанная кем-то в высших сферах. Там ведь и тогда не было полного согласия. Симонов — игрок и человек не робкого десятка. Он рискнул — и в ответ услышал оглушительные аплодисменты, в которых чувствовалось даже какое-то праздничное изумление.

Выходя из университета, я поблагодарил Константина Михайловича и крепко пожал его руку.

— Да, спасибо, — ответил он и вдруг прибавил неуверенно: — Но в зале было много беспартийных. — По-видимому, он почувствовал, что эта речь не пройдет ему даром — и не ошибся.

В Отделе культуры ЦК под руководством Д.Поликарпова состоялось совещание, на котором была принята резолюция, осуждавшая наши выступления. Дудинцева корить было не за что, меня, как беспартийного, тоже можно было наказать только вербально[53], а Симонову, без сомнения, основательно влетело, потому что он года на три скрылся в Ташкент, где ему пришлось вновь доказывать беззаветную преданность, выступая на заводах и хлопковых полях.

Однако атмосфера «оттепели» устояла, и неудивительно, что, гуляя по переделкинским улицам, мы — Казакевич, Алигер и я — стали «играть» в возможность будущего альманаха. Как его назвать? Каков должен быть его объем? Как подать эту идею на секретариате, в парткоме? Кто даст деньги? Вскоре все это было перенесено на бумагу, а еще через месяц-другой обсуждалось в Союзе — и вопреки надуманным вопросам: «Кому это нужно?» или даже: «Зачем вам это нужно?» — было принято[54] .

Казакевич согласился быть главным редактором, с оговоркой, что на титульном листе он таковым назван не будет. Он не боялся ответственности, но намеревался на равных правах делить ее с нами. Редколлегия составилась из М.Алигер, А.Бека, А.Котова, К.Паустовского, В.Рудного, В.Тендрякова и меня. А. Котов был приглашен как директор издательства «Художественная литература», которое предполагало публиковать альманахи. Он был дружески настроен, приветствовал нашу затею и помогал нам, пока ему не приказали мешать.

За работу мы взялись энергично, весело, дружно. Сразу же было решено отказаться от всякого административного штата или, точнее, сосредоточить все дела альманаха в руках Зои Александровны Никитиной. Выбор был точный — мы были уверены, что Зоя Александровна, с ее опытом и энергией, прекрасно справится с делом, и не ошиблись[55]. Отмечу, что уже это обстоятельство показалось кое-кому чем-то вроде вызова. В самом деле: что за редколлегия без секретарей, без курьеров, без «внутреннего наблюдателя», без транспорта, без помещения и, наконец, без денег — мы работали безвозмездно. Подозрительно, сомнительно, странно! Когда на секции прозы я доложил о составе первого номера альманаха, Л.Ошанин заметил, что он отлично меня понимает: в самом деле, мне и по возрасту, и по положению давно пора состоять членом какой-нибудь солидной редколлегии. Вспылив, я сказал ему какую-то резкость, выскочил из зала, но меня поймали на лестнице и уговорили вернуться. Ошанин, человек глупый, вслух сказал то, о чем другие молчали. Нашей искренности не верили. Она была как бы «не положена по штату».

Однако мы старались поддерживать связь с Союзом писателей, отчитывались, докладывали, главный редактор выступал в парткоме. Наша деятельность одобрялась, хотя уже содержание первого тома должно было вызвать — и вызвало — завистливое раздражение у тех, кто злобно называл наш альманах «футбольной командой государства Израиль».

Редактором «Литературной газеты» был тогда В.Кочетов, убежденный сталинист, один из злобных губителей нашей литературы, человек с маниакальной направленностью ума — можно ли было сомневаться, что его газета встретит в штыки «Литературную Москву»? Это было отмечено многими на обсуждении первого сборника в Доме литераторов 21 мая 1956 года. Оно открылось докладом В. Рудного, подробно рассказавшего об основных принципах, которые легли в основу работы редколлегии «Литературной Москвы». Т.К.Трифонова сказала, что прошло два с половиной месяца, прежде чем «Литературная газета» отметила появление «Литературной Москвы». М.Поляков утверждал, что «Литературная газета», выхватывая из сборника несколько произведений, делает это далеко не случайно: «Это форма полемики, направленной против идей сборника».

В первом томе приняли участие К.Федин, Л.Мартынов, С.Маршак, Н.Заболоцкий, С.Антонов, А.Твардовский, А. Ахматова, К.Симонов, В.Слуцкий, В.Шкловский, В.Розов, В.Тендряков. К.Чуковский, Б.Пастернак, М.Пришвин.

Фадеев некогда мечтал о «литературной академии», которая составилась бы из лучших поэтов и писателей советской эпохи, разумеется, он не предлагал обсудить эту идею на партийных собраниях… Первый номер «Литературной Москвы» был как бы вестником этой воображаемой академии. Эренбург, привычно оценив альманах с политической точки зрения, сказал мне, что он мало отличается от хорошего номера «Нового мира». Он был неправ. Правда, Казакевич, которому не нравился собственный «Дом на площади», сказал: «Что же делать, нам все равно не обойтись без социалистического реализма». И действительно, этот роман как бы подтверждал ту благополучную мысль, что альманах ничем не отличается от других изданий подобного рода. Но различия были: впервые мы опубликовали пастернаковские «Заметки к переводам шекспировских трагедий» — я часто перечитываю это удивительное произведение, в котором, опираясь на описки и повторения в трагедиях Шекспира, Пастернак с практической наглядностью показал работу великого драматурга, написавшего в течение двадцати лет тридцать шесть пятиактных пьес, не считая двух поэм и собрания сонетов.

Ни с «Новым миром», ни с любым другим журналом нельзя было сравнить «Литературную Москву». Мы впервые напечатали шедевры Н.Заболоцкого «Журавли», «Лебедь в зоопарке», «Уступи мне, скворец, уголок» и др. Мы впервые опубликовали новые главы поэмы Твардовского «За далью — даль».

И перемен бесповоротных

Неукротим победный ход.

В нем власть и воля душ несчетных,

В нем страсть, что вдаль меня зовет.

Глава, в которой он протягивает руку другу юности через пропасть семнадцатилетней разлуки:

— Ну, вот и свиделись с тобою.

Ну, жив, здоров?

— Как видишь, жив.

Хоть непривычно без конвоя…

После «Литературной Москвы» А.Ахматова и Л.Мартынов стали печататься часто — запрет молчания, недоверия был нарушен, и это относилось не только к ним. «Заслоненные» произведения открылись перед читателем, показывая, что наша литература богаче, значительнее, чем это могло показаться.

Но была и другая сторона, значение которой переоценить невозможно. Альманах был новостью, потому что все члены редколлегии на равных началах работали не покладая рук. Потому что все читали всё