священника должна быть чище лучей солнечных». Это не я, это Иоанн Златоуст. Ух Пафнутий, а! И управы не найдешь. Но ничего! «Горе вам, лицемеры! Ибо вы похожи на побеленные могилы, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвецов и всякой нечистоты. Так и вы снаружи кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония. Змеи. Отродье гадюк! Как избежите вы суда Геенны?» А это уже Христос. О ком это он? Да вот об этих оборотнях в рясах. Знаешь, я тут читал молитвоавтомат придумали. Ну будка такая, типа банкомата. У нее там в программе молитвы все основные, свечки можно купить, святую воду. Короче: кидаешь пятак, а он за тебя молится. Вот и думаю: может вместо таких попов эти автоматы поставить? А впрочем, чего священников особо винить, как говорится, каков приход — таков и поп. Вертеп разврата кругом. Совсем ничего святого не осталось. Вовсе не за этим, Коля, я тебя в церковь посылал.

— Да уж я так и понял. А за чем же?

— Я тебе говорил: скажу — за психа меня считать будешь. Это надо своими глазами увидеть.

— Темнишь ты, Скипидарыч, ну да хрен с тобой. Не хочешь говорить, как хочешь. Но со смертью Никодима это хоть как-то связанно?

— Мне так кажется.

— Ну ладно, уговорил, схожу я ещё разок в церковь.

— Во, прально. А то назавтра отпевания начнутся. Они вряд ли появятся.

— Да кто «они»?

Скипидарыч не ответил. Дальше шли молча, лишь проходя мимо могилы, в которую накануне угодил Деснин, Скипидарыч обмолвился:

— Может, это знак тебе какой? Да, дела. Теперь еще четыре копать. Монстр, пожирающий человеков. Неспроста все это, ох неспроста. Четыре трупа и всеобщее беснование. Кто-то так выделывается, словно соревнуется…

Забегаловка оказалась довольно грязной и неухоженной. Тусклый свет. Пол, выложенный плиткой с каким-то дурацким рисунком. Плохо прокрашенные стены. Неубранные столики. Деснин для начала взял по двести грамм и какой-то салат.

— Во, обеда еще не было, а они уже пьют, — походя заметила буфетчица, немолодая уже, грузная баба.

— Молчи, женщина, — ответил на это Скипидарыч. Затем, дурашливо вывернувшись, прошипел ей прямо в лицо:

— Полюбите нас грязненькими, а чистенькими нас любой полюбит.

Буфетчица вся сконцентрировалась, пытаясь проникнуть в суть данной фразы.

Очевидно, сделать этого она так и не смогла, потому что, ответив типичным в таких случаях «Сам казёл!», гордо повернулась и ушла.

— Во, видал, что значит классика? — прокомментировал данный уход Скипидарыч.

По всей видимости, Скипидарыча здесь хорошо знали, так как завсегдатаи забегаловки одобрительным гулом приветствовали его выходку. Однако вскоре другой мужик бомжеватого вида и неопределенного возраста, весь в бороде, привлек всеобщее внимание. Он стоял за одиноким столиком и готовился употребить пиво. Вдруг к нему подскочил один из подвыпивших парней и попытался отобрать кружку.

— Руки прочь от народного достояния! — прогремел на всю забегаловку бомжеватый. Парень опешил от такого окрика и ретировался.

— Подонки! — продолжал возмущаться бомжеватый, ни к кому конкретно не обращаясь и потягивая пиво. — На девяносто процентов — одни дебилы кругом. Семьдесят лет большевики делали идиотами, а теперь дерьмократы добивают. Ведь у этих сволочей программа есть на уничтожение России. Я ж предупреждал Николашку-то, царя — не поверили. Эх, все спасение наше в Боге.

На этом бомжеватый допил пиво, икнул и был таков.

— Во! — тут же сунулся Скипидарыч, уже успевший опрокинуть свои двести грамм. — Не я один такой.

— И ты, что ли, Николашку предупреждал? — подколол его кто-то.

— Не, я помоложе буду, — тут же нашелся Скипидарыч. — Не об том я, а об, так сказать, общеполитической ситуации в стране.

— А, так вон у нас здесь уже есть один вумный, в очках. В местные депутаты лезет. Перевыборы ж будут. Оскандалились прежние в воскресенье с кражей бюллетеней-то, теперь все сызнова. Эй, кандидат! — окликнули уже разомлевшего интеллигента лет под сорок. — Мы вот его все пытаем, чтоб объяснил без всякой своей экономики, почему все так хреново, почему руки опускаются, и делать ничего не хочется? Где задор?

— У, это серьезно. И как его сюда занесло? — удивился Скипидарыч, бесцеремонно разглядывая кандидата.

— Так он, это, от оппозиции, то есть без бабок совсем, — пояснили мужички. — Говорит, что зашел снять стресс перед выборами…

— Но и тут нарвался на дебаты, — проговорил, наконец, сам кандидат.

— Ну так и где задор? А? — продолжал допрос Скипидарыч. Кандидат хлебнул пивца и уверенно начал. Казалось, что у него есть ответы на все вопросы:

— Все очень просто, — пассионарность в русском народе резко упала.

— Чего-чего? — мужики словно ничего и не ожидали, кроме как услышать очередное непонятное словечко.

— Ну, жизненная сила, что ли, азарт, вдохновение, в общем, стимула нет, — кандидат, как мог, пытался объяснить термин.

— А-а. И с чего ж это она вдруг упала?

Кандидат на секунду задумался.

— Упала она оттого, что веры нас всех лишили. Не в Бога, нет, веры вообще, в себя веры. Вот, — кандидат полез в карман и достал мятую бумажку. Я в своей программе из Достоевского привожу, послушайте. «Экономика с начала веков исполняла должность лишь второстепенную и служебную. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающей и господствующей, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти». Вот еще, — кандидат, чувствуя, что теряет инициативу, читал не отрываясь, стараясь не смотреть на мужичков, — «У каждого народа своя особая вера. Свое понятие о добре и зле. Если ее нет, нет и народа. Общечеловеческие ценности стирают грань между добром и злом и означают смерть народностей. Если великий народ не верует, что в нем одном истина, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своей истиной, то он тот час перестает быть великим народом, а становится этнографическим материалом. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенной ролью в человечестве. Кто теряет веру в свою исключительность, тот уже не народ».

Кандидат выдохнул и робко посмотрел на присутствующих. Достоевский впечатления не произвел.

— Ну ты загнул, — наконец произнес кто-то. — Тут и на трезвую голову не разберешь. Да и этот твой Достоевский, он когда жил, а мы тебя про сейчас спрашиваем.

— Сейчас? — под действием алкоголя кандидат начинал заводиться. — А сейчас наши дерьмократы уверяют, что нет в нас, русских, ничего особенного, что мы как все, даже хуже. Не понимают они русскую душу. Не понимают, что, говоря так, лишая веры в исключительность, убивают народ, лишают его жизненной силы. Понятно ли чего? — неуверенно спросил кандидат, чувствуя, что бесплатная агитация накрывается медным тазом.

— Понятно-то понятно. Да только уж больно мудрено ты со своим Достоевским говоришь, —