знакомого, Герштекера, возчика. Тот приветствовал его вопросом:

— Ты все еще в деревне?

— Да, — отвечал К., — я надолго приехал.

— Да мне-то что за дело, — буркнул Герштекер, сильно закашлялся и отвернулся к остальным.

Выяснилось, что все ждут Эрлангера. Тот уже прибыл, но, прежде чем начать прием, совещался с Момусом. Общий разговор вертелся вокруг того, что дожидающихся приема посетителей в дом не допускают, приходится торчать на улице в снегу. Правда, мороза особого не было, но все равно это безобразие — заставлять людей часами перед домом простаивать. Правда, вины Эрлангера тут нет, он как раз человек очень обходительный, о том, что люди на улице ждут, вряд ли знает, а если б ему доложили, наверняка бы страшно рассердился. Виновата во всем хозяйка, жена трактирщика, — та в своем прямо-таки почти болезненном стремлении к чистоте и порядку не может вынести, чтобы в помещении находилось по нескольку посетителей одновременно. «Раз уж без этого нельзя, раз они непременно должны сюда являться, — любила приговаривать она, — то пусть заходят, но только по одному». И она добилась, чтобы посетители, которые поначалу дожидались приема в коридоре, потом на лестнице, потом в прихожей, наконец в буфетной, в итоге вовсе оказались вытеснены на улицу. Но ей и этого было мало. Как сама она выражалась, ей невыносимо, когда ее «в собственном доме постоянно осаждают». Она не могла взять в толк, зачем вообще нужно принимать посетителей. «Да чтобы лестницу парадную пачкать», — бросил ей однажды, вероятно в сердцах, кто-то из чиновников, каковое объяснение показалось ей очень дельным, и она любила его цитировать. [Ей и вправду казалось, будто прием посетителей задуман и производится исключительно ей назло, ради несоблюдения чистоты в доме. А для чего бы еще он был нужен? Либо чиновники и так все знают заранее, тогда зачем прием посетителей? Либо чиновники знают не все, но и тогда какой им прок от вранья посетителей?] Теперь она стремилась добиться — причем как раз это ее желание с чаяниями посетителей вполне совпадало, — чтобы напротив «Господского подворья» построили для ожидающих приема отдельное здание. Кстати, больше всего ей было по душе, если бы там же, напротив, происходили и сам прием, и допросы посетителей, но тут воспротивились чиновники, а уж если чиновники возражают всерьез, то против них трактирщица, конечно, ничего поделать не могла, хотя по мелочам, одной только неустанностью своего истового, пусть с виду и по-женски кроткого, с приторной улыбкой хозяйского рвения, допекала их изрядно. Словом, судя по всему, ей и в будущем предстояло терпеть у себя в гостинице и прием, и допросы посетителей, ибо господа из Замка, попадая в деревню, вообще отказывались покидать постоялый двор по служебным надобностям. Они вечно спешили, в деревню приезжали крайне неохотно и ни малейшего желания продлевать свое пребывание там хоть на минуту дольше необходимого у них не было, так что требовать от них — пусть ради сохранения покоя и уюта в их же интересах, — чтобы они теряли драгоценное время, переходя со всеми своими бумагами через дорогу в какой-то другой дом, было никак не возможно. Они предпочитали справлять служебные дела в буфетной или у себя в номерах, по возможности за едой, а то и в кровати, перед сном или утром, когда нет сил подниматься и за делами можно еще немного понежиться в постели. Зато вопрос о постройке приемной для ожидания, похоже, близился к благоприятному разрешению; правда, чувствительным наказанием для хозяйки, став заодно поводом для многих шуток, оказалось то, что именно этот вопрос требовал все более частых встреч и обсуждений, в связи с чем коридоры постоялого двора теперь не пустовали почти никогда.

Обо всех этих и иных вещах и шли среди ожидающих негромкие, вполголоса разговоры. К. отметил про себя, что, хотя поводов для проявления недовольства нашлось много, никто ни словом не возражал против того, что Эрлангер вызывает посетителей на прием среди ночи. Он поинтересовался, почему так, и услышал в ответ, что Эрлангера за это только благодарить надо. Исключительно его добрая воля да еще в высшей степени ответственное отношение к службе побуждают его наведываться в деревню, если бы захотел, мог бы — а предписаниям, пожалуй, это даже больше соответствовало — послать вместо себя какого-нибудь секретаришку, чтобы тот снимал показания под протокол. Но Эрлангер именно что в большинстве случаев так не поступает, он хочет все видеть и слышать сам, вынужден ради этого жертвовать своим ночным отдыхом, потому что в его рабочем расписании времени на поездки в деревню не предусмотрено. К. на это возразил, дескать, даже сам Кламм в деревню днем приезжает и иногда по нескольку суток здесь проводит, неужто Эрлангер, который ведь всего-навсего секретарь Кламма, там, наверху, более необходим? Некоторые на это добродушно рассмеялись, остальные смущенно промолчали, причем последних было явно больше, а толком так никто К. и не ответил. Лишь чей-то голос нерешительно произнес, что без Кламма, конечно, нигде не обойтись, ни в Замке, ни в деревне.

Тут отворилась дверь парадного, и в сопровождении двух слуг с фонарями на крыльцо вышел Момус.

— Первыми, кто допущен к господину секретарю Эрлангеру, — объявил он, — будут Герштекер и К. Оба здесь?

И К. и Герштекер тотчас откликнулись, но прежде них к двери метнулся Иеремия, вякнул: «Я здесь коридорный» — и, после того как Момус с улыбкой хлопнул его по плечу, шмыгнул в дом. «Надо бы получше за этим Иеремией смотреть», — сказал себе К., в глубине души сознавая, что Иеремия-то, вероятно, куда менее опасен, чем Артур, который сейчас где-то в Замке роет против него подкоп. Быть может, куда умнее было продолжать терпеть от помощников мучения, нежели отпускать их вот так беспрепятственно сновать где попало и свободно плести интриги, к чему у обоих, похоже, имеется большая склонность.

Когда К. проходил мимо Момуса, тот вдруг сделал вид, будто лишь сейчас его увидел и признал в нем землемера.

— А, господин землемер! — проговорил он. — Так не любит допросов и так рвется на допрос. Со мной тогда все было бы гораздо проще. Хотя, конечно, правильный допрос тоже выбрать нелегко. — А когда К. в ответ на эти речи остановился, Момус его поторопил: — Да идите же, идите! Ответы ваши мне тогда были нужны, не сейчас.

Тем не менее К., разозленный подначками Момуса, не удержался:

— Все вы только о себе и думаете! Оттого только, что вы при должностях, я вам отвечать не обязан, ни тогда, ни сейчас.

Однако и Момус в долгу не остался:

— А о ком нам прикажете думать? Разве кроме нас тут еще кто-то есть? Проходите!

В прихожей их встретил слуга и повел уже знакомым К. путем через двор, потом под арку в низкий, слегка под уклон уползающий вглубь коридор. Видимо, в верхних этажах обитали чиновники рангом повыше, секретарей же селили здесь, в том числе и Эрлангера, хоть он и был из старших. Слуга погасил фонарь: в коридоре горело электричество. Все вокруг было какое-то маленькое, хотя устроено и не без изящества. Здесь стремились использовать каждую пядь пространства. Коридор был такой высоты, чтобы только-только пройти не сгибаясь. По сторонам чуть ли не вплотную друг к дружке лепились двери. Вместо стен — не доходящие до потолка перегородки, вероятно, это обеспечивало приток воздуха, ибо комнатушки вдоль глубокого подвального коридора были, видимо, без окон вовсе. Неприятным следствием таких не до конца смыкающихся с потолком перегородок был постоянный шум в коридоре и, надо полагать, в комнатах тоже. Судя по всему, многие номера были заняты, большинство постояльцев еще не спали, оттуда доносились голоса, стук молотков, перезвон стаканов. Особого веселья, впрочем, не ощущалось. Голоса звучали приглушенно, лишь изредка удавалось разобрать слово-другое, но не похоже, чтобы там беседовали, скорее что-то диктовали или зачитывали вслух, причем как раз из тех комнат, где позвякивали тарелки и стаканы, не доносилось вообще ни слова, а перестук молотков напомнил К. о слышанных от кого-то рассказах, будто иные чиновники, отдыхая от непосильного и непрестанного умственного труда, на досуге любят иногда помастерить — столярничают, точной механикой занимаются или еще чем-нибудь в том же духе. В самом коридоре было пусто, лишь возле одной из дверей сидел бледный, худой и длинный господин в шубе, из-под которой выглядывало исподнее, вероятно, ему в комнате стало душно, вот он и устроился в коридоре почитать газету, но читал не слишком внимательно, то и дело зевал, отвлекался и, подавшись вперед, кого-то в коридоре высматривал, должно быть, дожидался посетителя, которому было назначено и который все не шел. Когда они проходили мимо, слуга, имея в виду господина, шепнул Герштекеру:

— Сам Пинцгауэр!

Герштекер кивнул.