познакомился с ним в Англии и снова повстречал в Виттенберге, где именно рекомендация Джентили доставила ему университетскую кафедру.
Риторические похвалы покойному Юлию приобретают специфически бруновский характер, когда речь доходит до северных и южных созвездий, куда подымаются добродетели Юлия, изгоняя оттуда пороки[49]. И здесь есть выпады против папизма: например, поросшая змеями голова Горгоны означает чудовище извращенной папской тирании, у которой языков больше, чем волос на голове, и все они клевещут на Бога, природу и человека, заражая мир гнуснейшим ядом невежества и порока[50]. Таким образом, в речи изображена реформа созвездий, осуществленная добродетелями покойного герцога-лютеранина и направленная, безусловно, против папского престола и католицизма.
Чтобы правильно понять эту перемену в направленности небесной реформы по сравнению с 'Изгнанием…', нужно сравнить положение дел в Европе в 1589 и 1585 годах. В 1586 году (то есть вскоре после отъезда Бруно) католическая Лига, кровожадная и на словах и на деле, начала господствовать в Париже; в 1589 году был убит Генрих III; в том же страшном году осада Парижа Генрихом Наваррским вступила в последнюю стадию; годом раньше, в 1588 году, Англия разгромила Армаду. Католическая тональность 'Изгнания торжествующего зверя' объяснялась тем, что в вожди реформы Бруно прочил либерального и терпимого католического монарха Генриха III. Теперь его не стало, и реформа приобрела более протестантское и антипапистское направление. Имей мы дело с человеком более заурядным, пришлось бы учитывать и то, что Бруно получил деньги за панегирик покойному герцогу, но Ноланец заурядным человеком не был и всегда говорил согласно своим убеждениям.
Герцог Брауншвейгский-Вольфенбюттельский Юлий попадает вместе с 'божественной Елизаветой' в тот разряд государей-еретиков, похвалы которым со стороны Бруно вызвали подозрения инквизиторов.
Сыну, Генриху-Юлию, номинальному католику, Бруно посвятил латинские поэмы, которые сочинял в течение многих лет. Хотя, в отличие от 'Утешительной речи', эти поэмы были изданы не в Хельмштедте, а во Франкфурте, посвящения[51] к ним отражают атмосферу хельмштедтского периода. В одном из них Бруно напоминает Генриху-Юлию, который был не только герцогом, но и епископом, что во времена Гермеса Трисмегиста священники были царями, а цари – священниками[52].
Возможно, именно в Хельмштедте Бруно написал некоторые из магических произведений, дошедших в манускрипте Норова, в том числе 'О магии', где разбираются способы 'сцепления' с демонами и излагается магическая теория воображения, и 'О сцеплениях вообще', трактующее тот же круг вопросов. И возможно, именно здесь Иероним Беслер сделал для Бруно выписки из Агриппы, Тритемия и других магических текстов[53].
С деньгами, полученными от Генриха-Юлия за речь на смерть старого герцога, Бруно отправился во Франкфурт, 'чтобы напечатать две книги'[54]. Он завел знакомство с типографом Иоганном Вехелем[55] и приступил к изданию длинных латинских поэм, которые он начал, вероятно, в Англии и продолжал сочинять во время всех своих скитаний. Поклонники философии Бруно нередко ограничивали предмет рассмотрения написанными в Англии итальянскими диалогами[56], истолковать которые можно совершенно неправильно, если не учитывать обстановку, в которой они писались, и положение Бруно в традиции ренессансных магов. В латинских поэмах воспроизводятся его центральные идеи, но по форме они очень уступают итальянским диалогам. Возможно, это еще одна трагедия Бруно: он был поэт, хотя в латинских произведениях и не очень хороший, и в основе его системы лежит магическая образность. Магия этой образности действует на читателя итальянских диалогов. Но – хотя и в длинных латинских поэмах ('О безмерном, неисчислимых и неизобразимых'[57], 'О трояком наименьшем и мере'[58], 'О монаде, числе и фигуре'[59]) есть те же энтузиазм и пламя, – чтобы прочесть их с начала до конца, нужен энтузиазм поистине героический.
Написаны поэмы в подражание Лукрецию. 'О безмерном…' в наиболее полном виде воспроизводит то учение о бесконечной вселенной и бесчисленных мирах, которое Бруно взял у Лукреция, соединив с универсальной одушевленностью магической философии и применив в герметическом духе – то есть истолковав бесконечную вселенную как образ бесконечного божества, который, отраженный в душе, ведет к слиянию личности с божеством. Я цитировала выше[60] слова из комментария к началу поэмы, где в пассаж из 'Асклепия' о 'человеке – великом чуде' включено и понятие бесконечности, которую человек, великое чудо, должен вобрать в себя, сам расширившись до бесконечности. Безмерное и неисчислимое – это те 'неизобразимые', которые в 'Тридцати статуях' отражались в душе, чтобы утолить ее бесконечную потребность в бесконечном[61].
В 'Наименьшем' Бруно рассуждает о бесконечно малых, о 'наименьших', из которых построен мир. Эти минимумы, или монады, связаны с атомами Демокрита, сведения которых Бруно почерпнул из поэмы Лукреция. В трактатах 'О магии'[62] и 'О началах, элементах и причинах вещей' он говорит об атомах в связи с темой spiritus[63] .
В двух латинских поэмах о Безмерном и Наименьшем есть еще одна тема, которая едва ли не умышленно спрятана в незаметных местах посреди философских рассуждений. В 'Безмерном' есть особенно яростные нападки на тех, кто разрушил египетскую религию, после чего оказался 'погребен свет' ['sepulta est lux'] и по всему миру распространились жестокость, расколы, дурные нравы и презрение к закону[64]. В загадочном заголовке к этому разделу упоминается пророчество Меркурия в 'Поймандре', из чего с неизбежностью следует, что перед нами снова обычная для Бруно интерпретация Плача как предсказания о разрушении истинной религии христианами. В конце поэмы 'О наименьшем' читатель настораживается, встретив три схемы под названием 'Атрий Аполлона', 'Атрий Минервы', 'Атрий Венеры', про которые сказано, что это самые плодотворные схемы и 'печати' архетипов[65]. Если читатель – верный ученик Джордано, то он вспомнит, что уже видел такие или почти такие схемы в 'Тезисах против математиков', где они служили печатями троицы Ум, Разум, Любовь (илл. 11а, б, в), печатями 'против математиков', а математики эти, как объяснялось в посвящении императору Рудольфу, суть враждующие христианские секты, которые нужно заменить религией любви и культом природы. А если ученик – до того верный джорданист, что даже был с Бруно в Париже, то, увидев две диаграммы, названные Plectrum Mordentii и Quadra Mordentii[66], он задумается, нет ли здесь связи с парижской полемикой о циркуле. Приложенная к 'Троякому наименьшему' книга 'О мере' кажется мне очень своеобразной вся целиком. Хотя на первый взгляд Бруно занимается разными видами геометрических фигур, но отчего эти фигуры должны 'уступить Харитам (Грациям) Гермеса'?[67] И отчего 'дом Хариты' можно обнаружить в треугольнике, образованном Вакхом, Дианой и Гермесом?[68]
Обратившись к схемам в трех латинских поэмах во франкфуртском издании Вехеля, легко заметить, что схемы в 'О трояком наименьшем и мере' очень отличаются от схем в двух других поэмах, поскольку обильно усеяны звездами, цветами, листьями и прочими арабесками (илл. 14а, б). Издатели Нового времени, воспроизводя эти схемы, показывают только геометрические формы[69] и опускают звезды и прочие дополнения, считая их, видимо, лишенным смысла орнаментом (той же правке подвергаются и схемы из 'Тезисов против математиков'). Но издатель Вехель в посвящении 'Троякого наименьшего' герцогу Генриху-Юлию пишет, что эти схемы Бруно гравировал собственноручно[70]. Значит, для Бруно звезды и другие необычные рисунки были
